Пеан также однозначно давал понять, что он верил в успех, что успех был возможен, если больной приходил к нему заблаговременно и если он обладал достаточным запасом физических сил…

Но что сказал бы он о Сьюзен? Ведь Сьюзен еще не была измождена своей болезнью. Если и был на свете какой-либо пациент, на чье выздоровление можно было питать надежды, если верить Пеану, то это была Сьюзен. Положение ни в коем случае нельзя было назвать безвыходным.

Я решил, что моя отговорка о поездке в Париж есть не что иное, как знак судьбы. Поэтому не преминул обратить обман в действительность, отправиться в Париж и разыскать там Пеана. Я намеревался убедить его, что Сьюзен обязательно нужно прооперировать еще до того, как это станет насущной необходимостью.

На тот момент имя Жюля Пеана уже давно принадлежало к плеяде тех имен, которые были на слуху у каждого. Его слава как выдающегося хирурга много лет назад перешагнула границы Франции, и не приходилось сомневаться, что он был одним из наиболее востребованных медиков своей страны.

Один тот факт, что Пеан по примеру Уэллса в 1864 году впервые во Франции отважился на операцию по удалению опухоли яичника, послужил прочной основой для его признания на родине. Еще до того, в 1862-м, Пеан ввел в хирургическую практику зажимы для сосудов, по строению напоминающие ножницы. Это было поистине новаторское нововведение, которое имело огромное значение для хирургии: ведь теперь рука врача могла дотянуться до самых потаенных уголков человеческого тела, пронизанных кровеносными сосудами. Непреложно также значение изобретенного им метода удаления опухолей матки и целой матки через влагалище, что позволяет избежать вскрытия брюшной полости.

Много лет назад я уже наблюдал за тем, как Пеан оперировал в вечно переполненном операционном зале больницы Сен-Луи. Тогда его наградили аплодисментами и, не в силах удержаться, даже диким топотом тяжелых ног. Он вспоминается мне человеком среднего роста, но весьма плотного телосложения с темными сверкающими глазами. Его огромные, необъятные руки работали с таким проворством и даже виртуозностью, они демонстрировали такие чудеса хирургической техники, что сложно было поверить, что один из пальцев на его правой руке был скован анкилозом, а потому в работе он обходился без него.

Погода в день моего приезда выдалась на редкость мрачная. После практически бессонной ночи я подошел к окну моего гостиничного номера: в небе над Парижем громоздились тяжелые черные тучи, лил сильный дождь, и состояние подавленности, в которое меня повергали обстоятельства, охватило меня с новой силой, заставив метаться между надеждой и отчаянием.

Я узнал, что суббота была операционным днем Пеана в больнице Сент-Луи, а следовательно, я с огромной долей вероятности застал бы его, если незамедлительно покинул бы свою комнату и направился туда.

Я отыскал свободного извозчика и распорядился отвезти меня в пригород Дю-Тампль, на самой окраине которого и располагалось древнее здание больницы. У самых ворот один из служащих сообщил мне, что Пеан уже оперирует. Дорога к операционной была мне хорошо знакома. Войдя в зал, я вновь оказался среди нескольких сотен настороженно прислушивающихся студентов и стал аккуратно продвигаться вперед. Я снова увидел тот же исторический операционный стол и среди ассистентов – Пеана, который уже поднес скальпель к пораженной раком груди пациентки. И так он стоял, наполовину развернувшись обрамленным бакенбардами и гладко выбритым от губ до подбородка лицом к собравшимся зрителям. Вместо багряного от крови и гноя сюртука на нем был элегантный фрак, искусно повязанный вокруг шеи платок и единственная белая салфетка, покрывавшая грудь будто бы по случаю трапезы, а на непокрытых участках его манжет и лацканов виднелись маленькие пятнышки крови. Карболовую кислоту здесь применяли нехотя, а потому операционная отнюдь не была стерильной. Пациентка стонала, как только к ней в очередной раз прикасался скальпель. И двое больных, которые ожидали своей очереди здесь же в операционной, гадали, кто из них следующим окажется на операционном столе, и отворачивались от него к противоположной стене, чтобы не видеть, что происходило там в настоящий момент.

И пока я пристально следил за происходящим, во мне происходила почти что физическая, болезненная перемена: перед моими глазами вдруг предстал совершенно иной Пеан, не тот, образ которого я сознательно или бессознательно пронес в себе через годы. Глядя на те минуты с высоты прожитых лет, я пришел к выводу, что это превращение было естественным и даже благотворным. Тогда я смотрел на хирурга не тем завороженным взглядом, что в давнишние, студенческие времена, – не взглядом человека, которого в операционную Пеана заманили жажда профессиональных знаний и желание быть причастным к истории. Меня привел страх за жизнь моей собственной жены. Тогда мне вдруг стало очень неуютно. В виртуозных движениях Пеана мне виделись позерские ужимки, в его лице я замечал только высокомерие, гордыню и самодовольство от умения мастерски перебирать руками и жонглировать инструментами. Холодность его лица могла происходить только от холодности его сердца, для которого всем была операция, жизнь же лежащего под его скальпелем человека – ничем.

И пока Пеан давал распоряжения своему ассистенту, который принялся накладывать повязку, и пока он ампутировал ступню следующему пациенту, очевидно, диабетику, а ампутировав, забросил в угол, где в беспорядке лежали прочие отчужденные человеческие части за исключением ампутированной ранее груди, и пока он оперировал рак губы и ущемленную грыжу, а в завершение протезировал задний проход, осанка его массивного тела оставалась неизменной, как и выражение на его каменном, с высоким лбом и выдающимся носом лице.

Я никогда не смогу достоверно описать отвращение и разочарование, переполнившие меня, когда через два часа Пеан смерил взглядом все и всех, театральным жестом сдернул укрывавшую грудь салфетку, коротко и торжественно произнес: «Voila, pour aujord’hui, messieurs», и спешно удалился.

Я стоял как оглушенный среди переполоха и суеты, среди остервенело бьющих в ладони студентов. На меня давило тяжкое бремя увиденного и пережитого. Однако еще неподъемнее было бремя безысходности, из-за которой я и явился туда и которая, как казалось, не оставляла мне другого выхода, кроме этого. Я отогнал от себя все неприятные, темные мысли, весь страх, все опасения. Я вышел из дверей больницы в надежде нагнать Пеана. Но когда я достиг витой больничной решетки, он пронесся мимо меня в роскошном экипаже, запряженном парой лошадей.

У изрядно растерявшегося привратника я поинтересовался, куда так торопится месье и где мне следует искать встречи с ним.

Привратник рассказал мне, что Пеан направился к своим частным пациентам. Он уверил, что, если мне повезет, то в ближайшие часы я смогу застать его в франкмасонском собрании на улице Де-ля Санте, где он имел обыкновение оперировать по субботам.

Не медля ни секунды, я отправился в путь. Из моей головы никак не шли воспоминания о Пеане и операционной, о его рискованной артистической манере. Его лицо с выражением холодности и тщеславия все еще стояло перед моими глазами, когда рядом со мной, бредущим по тротуару под проливным дождем, наконец остановился экипаж. Меня буквально разрывали сомнения, но чем дальше, тем больше мне казалось, что самым разумным решением было бы отступить, просто напросто сесть в этот экипаж, возвратиться в нем к Сьюзен и ждать, как распорядится с нами обоими судьба. А уж хорошо или плохо – не нам решать.

Я вышел на улице Де-ля Санте и попросил доложить Пеану, что я хотел бы переговорить с ним. Привратник отделения Пеана покровительственным тоном, который и сейчас так характерен для прислуги знаменитых и модных врачей, объяснил мне, что прием пациентов уже окончен. Однако для себя я твердо решил, что не буду откладывать визит к нему до понедельника, а потому, можно сказать, бесстыдно прошел мимо прислуги, удалился в монастырский притвор и принялся нервно расхаживать взад и вперед, дожидаясь врача. Привратник же тем временем удалился, пожав плечами, но не признав своего поражения.