Восемнадцатого июля 1855 года Земмельвейс получил звание профессора акушерства, но профессора университета несколько захолустного и неавторитетного, находившегося на самой окраине мира науки. Но, возможно, именно это назначение пробудило в нем былое увлечение и страстное желание убедить остальных спасти те десятки тысяч матерей, которые ежегодно умирали в мире от послеродовой лихорадки. Он совершенно ничего не требовал для себя самого. А потому, когда в 1857 году Университет Цюриха предложил ему возглавить кафедру акушерства, он отказался. Стоит заметить также, что в том самом университете работал профессор Розе – единственный европейский хирург, который опробовал изобретения Земмельвейса в своей хирургической клинике. Это событие предвозвестило появление асептики, которой суждено было предстать перед медицинским сообществом еще через десять лет.

В 1860 году его желание еще раз заявить о себе становится настолько огромным, что впервые в своей жизни он по собственной инициативе садится за письменный стол. Его подбадривал старый друг Маркусовжки, с которым они некогда делили комнату и который вместе с Земмельвейсом переживал его венские успехи и промахи. Так и появилась работа под заголовком «Die Aethiologie der Begriff die Prophylaxis des Kindbettfiebers» («Этиология, понятие и профилактика послеродовой лихорадки»).

Это была очень небольшая книжечка, скверно написанная и грешащая частыми повторениями. Тем не менее это не помешало ей стать одним из наиболее захватывающих трудов, которые только мог написать врач. То была работа, на страницах которой изливалась скромная правда, противопоставленная заблуждениям, захватившим умы остального мира. Это была пророческая книга, книга, которая появилась как раз тогда, когда Земмельвейс и сам стал догадываться о первостепенном значении его изобретения не только для успешной борьбы против послеродовой лихорадки, но и борьбы против этиологически родственной гнойной лихорадки, свирепствовавшей в антисанитарных операционных залах и палатах хирургических отделений. Ему удалось убедить заведующего кафедрой хирургии Университета Будапешта, что гнойной лихорадки у прооперированных можно избежать, если не прикасаться к операционным ранам руками и инструментами, которые до того не были тщательно вымыты.

Но был ли хоть один человек, у кого его работа могла найти отклик, кто-то готовый воспринять его учение? Здесь Земмельвейса поджидало еще одно разочарование, от которого ему тяжело бы оправиться.

На тридцать шестом по счету собрании немецких натуралистов и врачей, проходившем в Шпейере в1861 году, один лишь гейдельбергский профессор Ланге высказался в пользу теории Земмельвейса. Он рассказал, что использовал в своей практике метод Земмельвейса, в результате чего послеродовая лихорадка проявилась лишь у одной из трехсот рожениц. Но его голос был одиноким голосом в огромной пустыне. Никогда больше заносчивость, пристрастность и косность признанных врачей, «демиургов мира медицины» не оказывались такими губительными для науки, как в те годы.

Вирхов, который открыл значение биологической клетки и с тех пор все рассматривал только в «клеточном» измерении, забраковал теорию Земмельвейса. А все потому, что учение молодого профессора сложно было состыковать с его собственным учением, согласно которому любая болезнь зарождалась, разумеется, в клетках человеческого тела. Для всех его последователей, чаще всего не склонных к самостоятельному анализу, его слово было Божьим законом. Нет, никто не был готов выслушать Земмельвейса. Когда равнодушие к его работе стало для Земмельвейса очевидным, он в буквальном смысле исторг из себя отчаянный вопль, что, правда, не добавило популярности ни ему, ни его учению. Но до сих пор историки медицины вспоминают о венгерском ученом не иначе как о человеке, все душевные силы положившем на борьбу с бессмысленной смертью. Тот отчаянный крик воплотился в форме открытого письма, адресованного профессорам Сканцони, Зибольду и Шпету – самым заметным фигурам в акушерской науке того времени.

«В случае же, если Вы, господин надворный советник, – писал он к Сканцони, – не найдя опровержения моему учению, продолжите наставлять Ваших учеников и учениц об эпидемиологической природе послеродовой лихорадки, то перед всем миром и перед Богом я беру на себя право называть Вас убийцей…» Зибольду он писал следующее: «Придерживаться отличных от моих взглядов – то же, что совершать убийство…»

Но вскоре даже в Будапеште стихло последнее эхо некогда оглушающего рева. Письма Земмельвейса послужили еще одним предлогом, чтобы отмахнуться от него – человека, который из-за собственной «неумеренности» оказался изгнанником в мире медицины и науки, которого со всеми на то основаниями можно было считать помешавшимся.

Те люди, которые еще тогда записали Земмельвейса в сумасшедшие, разумеется, не знали, что они предвосхищают события ближайших нескольких лет.

В 1864 году проявились первые тревожные симптомы. Тогда Земмельвейсу пришлось отказаться от преподавания в Университете. Дело было в том, что на его лекциях неизменно затрагивалась тема его отчаянных открытых писем, и каждый раз, услышав о них, он разражался истеричным плачем. Он ходил из угла в угол своей комнаты, как запертый в клетке зверь. Посреди улицы он останавливал влюбленные пары и заклинал их проследить, вымыли ли врачи и акушерки руки в хлорированной воде. В противном случае он умолял их отказаться от помощи медиков при предстоящих родах. Самый незначительный упрек повергал Земмельвейса в неистовый гнев. В июле 1865 года в присутствии коллегии будапештских врачей он вынул из сумки бумагу и зачитал составленную им клятву акушерок, согласно которой они должны были заботиться о чистоте своих рук и инструментов. Последовавшей за тем ночью он вырвал из колыбельки свою младшую дочку и крепко прижал к себе, уверенный, что кто-то хотел похитить и убить его ребенка.

Следующим утром его отчаявшаяся жена пишет письмо старому другу и учителю мужа профессору Гебре и просит у него совета. Двадцатого июля она привезла мужа в Вену под тем предлогом, что Гебра хотел увидеться с ним после долгой разлуки.

Гебра самостоятельно препроводил своего бывшего ученика, который едва узнавал его, в психиатрическую клинику. Они долго гуляли по саду. Как только Земмельвейс оказался в палате, его ум вдруг прояснился. В момент прозрения он понимал, что с ним произошло. Санитарам пришлось потратить немало сил, чтобы совладать с ним и в конце концов облачить в смирительную рубашку. И все же судьба, так несправедливо распорядившаяся его жизнью, по крайней мере оградила его от убогой, достойной жалости смерти. Она дала ему шанс умереть точно так, как умер его друг Коллечка, как умирали бесчисленные множества рожениц и бесчисленные множества жертв сепсиса, возникшего после хирургических операций, как будут умирать еще много лет после его смерти.

Во время одного из последних вскрытий, проведенного им в Будапеште, Земмельвейс слегка порезал палец. И с этой царапины началось наступление на него той самой болезни, на преодоление которой он потратил большую и наиболее значимую часть своей жизни: общего заражения крови. Он умер четырнадцатого августа 1865 года в горячечном бреду, когда ему едва исполнилось сорок семь лет. В последние дни его жизни картина его болезни, если бы не проявившиеся у него симптомы паралича, была бы абсолютна идентична той, какую ему не раз приходилось наблюдать у своих пациентов: воспаление и нагноение всех тканей!

От сепсиса погиб первый человек, раскрывший его тайну и заложивший тем самым основы асептики, которые впоследствии станут прочным фундаментом для хирургии будущего.

Несомненно, самая большая трагедия Земмельвейса состояла в том, что в тот же год, когда он умер, в Лондоне уже трудился врач, чьи усилия позже оказались определяющими для решения проблемы раневых инфекций и связанных с ними осложнений и были вознаграждены грандиозной славой и почестями. В те времена жители Глазго и Эдинбурга были наслышаны о человеке по фамилии Листер, профессоре хирургии в Университете Глазго, хотя за пределами упомянутых городов его имя было едва ли кому-то известно. Когда в начале июня 1866 года я впервые услышал его имя, у меня за плечами были уже четыре года не поддающейся внятному описанию хирургической практики в условиях Гражданской войны в США. В июне 1866 года я жил в Вашингтоне, хотя мой контракт давно истек. Под моим началом был целый лазарет раненых, но уже тогда я был готов окончательно проститься с этой работой и снова отправиться в Европу после стольких лет разлуки с ней. Как раз в те дни я получил письмо от эдинбургского доктора Джеймса Сайма, которому на тот момент было приблизительно шестьдесят лет.