«Это случается уже не в первый раз, – сказал Дункан. – Они желают продолжения традиций средневековой медицины. Их убожество – это следствие ортодоксальных христианских верований. Симпсон решил разговаривать с ними на их же языке. Всем противникам хлороформа он с насмешкой, в ответ на фразу из шестнадцатой главы третьей Книги Бытия цитирует фразу из двадцать первой главы второй Книги Бытия: «И навел Господь Бог на человека крепкий сон; и, когда он уснул, взял одно из ребер его, и закрыл то место плотию…» Симпсон обычно говорит: «Вот пожалуйста, уже тогда вашему Богу было позволено использовать хлороформ». Да будет благословен его оптимизм. Но борьба еще только начинается. Высокие церковные чины рассуждают о хлороформе как о «чертовом промысле», а кое-кто даже отлучает от причастия тех верующих, кто посмел всего только помыслить о том, чтобы опробовать «сатанинское зелье» на себе или на своих близких. Так обстоят дела в Шотландии. Хотя в Англии и Ирландии, строго говоря, ситуация отличается мало чем. Мне очень хотелось бы надеяться, что оптимизм Симпсона имеет почву».
В феврале 1848 года я покинул Эдинбург и отправился в Нью-Йорк, поскольку незадолго до этого получил ужасающие известия о внезапной смерти Хораса Уэллса. Именно тогда сражения за право пациента на маску для хлороформного наркоза достигли своего апогея. Теперь среди ополчившихся против него было не только духовенство. Некий профессор медицины примкнул к рядам возмущенных и осудил применение хлороформа в целом и роды под наркозом в частности.
В самый день моего отъезда Дункан показал мне гневную петицию доктора Монтгомери, влиятельного главы дублинской Школы акушерства, против безболезненных родов. Монтгомери, правда, рассуждал об эфире. Слово «хлороформ» в документе не упоминалось. В его свирепой прокламации значилось буквально следующее: «Я не верю, что до нынешнего дня хоть кто-то в Дублине использовал эфир при родовспоможении. Здравый смысл должен указать нам, что недопустимо его применение при обычных родах, как недопустимо подавление сопровождающих их болей, которые были задуманы Всемогущим как неотъемлемая их часть, чему, разумеется, у Него были мудрые объяснения. И здравый смысл идет рука об руку с моими сокровенными желаниями…»
Нахмурившись, Дункан ждал моей реакции. Я протянул ему назад тот листок, на котором была отпечатана анафема. Он же достал второй листок. Это была копия того же самого документа, но некоторые слова в нем были перечеркнуты и над ними помещались пометки и исправления. «Вы только почитайте, – побуждал меня Дункан, – это ответ Симпсона… Вы узнаете его почерк?»
Разумеется, я тут же опознал почерк Симпсона. Форма обращения доктора Монтгомери была полностью сохранена. Но ее содержание несколько изменилось. Теперь письмо выглядело так: «Я не верю, что до нынешнего дня хоть кто-то в Дублине воспользовался коляской, чтобы попасть из пункта А в пункт Б. Здравый смысл должен указать нам, что недопустимо ее применение при традиционном перемещении, как недопустимо сокращение усилий, которые были задуманы Всемогущим как неотъемлемая его часть и ниспосланы пешеходу, чему, разумеется, у Него были мудрые объяснения. И здравый смысл идет рука об руку с моими сокровенными желаниями».
«Никто, – оживился Дункан, – не может упрекнуть Симпсона в неискренности его христианской веры… Но помимо Бога он верит в прогресс и ненавидит пыль в париках. Подумайте о нас, когда окажетесь по ту сторону океана…»
Пока я предпринимал запоздалые попытки восстановить историю открытия эфирного наркоза и кончины Хораса Уэллса, мои мысли довольно часто возвращались назад в Шотландию, к Симпсону, единственному наделенному верой в лучшее изобретателю. Из Нью-Йорка, Хартфорда и Бостона до меня доходили новости об очередной победе медицины, одержанной под симпсоновыми знаменами. Хлороформ поначалу полностью вытеснил эфир, но затем, после подробного анализа преимуществ и недостатков обоих препаратов, для наркоза стали применять и тот, и другой. В Англии и Шотландии споры о хлороформе и в частности о родах под наркозом хлороформом так и не утихли. Напротив, ситуация накалялась, и время от времени то там, то тут вспыхивали ненависть и гнев. Это продолжалось до тех пор, пока седьмого апреля 1853 года в Лондоне не произошло необычное, можно даже сказать – сенсационное событие.
В лондонском Букингемском дворце у королевы Виктории, одной из величайших монарших особ столетия, родился четвертый сын, принц Леопольд, герцог Олбани. Само по себе его рождение, разумеется, не было событием из ряда вон выходящим. В большей степени это послужило фоном для интересующих нас фактов, о которых чаще упоминали небрежно и невзначай. Так вот, ходили слухи, что Джон Сноу, первый лондонский врач – специалист по анестезии, с согласия и даже по желанию самой королевы и ее супруга во время родов воспользовался хлороформом. По этой причине роды были почти безболезненными и прошли без каких-либо сложностей.
Четырьмя неделями позже я получил письмо от Дункана, в котором он писал, что роды под хлороформовым наркозом в мгновение ока стали в Великобритании модными. Теперь акушеры принимали роды только «по-королевски», и там, где раньше акушер рисковал встретить безудержное противостояние, теперь он рисковал столкнуться с безудержным восторгом.
Через год я и сам имел возможность убедиться в этом, посетив Эдинбург и Лондон. Там я намеревался ознакомиться с историей появления на свет королевского отпрыска, которая таким кардинальным и удивительным образом поменяла ход событий. Однако я заблуждался, с американской и очень юношеской беспечностью полагая, что таинство родов европейской королевской особы постигнуть так же легко, как и ту тайну, которая изначально покрывала историю изобретения эфирного наркоза.
Джон Сноу тщательно оберегал врачебную тайну. И даже позднее, когда я завел множество друзей среди английских медиков и заслужил определенное доверие, которое позволяло мне быть в курсе всех сенсационных происшествий и исторических событий, я так и не смог выяснить никаких подробностей появления на свет принца Леопольда, как и деталей последующих, ставших последними, родов королевы Виктории, которые состоялись четырнадцатого апреля 1857 года при содействии того же доктора Сноу и хлороформа. Речь шла о рождении принцессы Соединенного Королевства Беатрис. Осмелюсь предположить, что мне удалось собрать все факты, доступные простым смертным за пределами королевского двора.
В самом начале апреля 1853 года Джон Сноу совершенно неожиданно по распоряжению супруга королевы Виктории был вызван в Букингемский дворец. К тому моменту он уже в течение семи лет занимался изучением наркоза, в особенности хлороформа. Сноу было тридцать восемь лет, он любил уединение и по натуре был замкнутым одиночкой. Ему были незнакомы любовные омуты, и он вел холостяцкий образ жизни до самой ранней своей смерти, которая настигла его вскоре после следующих безболезненных родов королевы в 1857 году. В 1854 году я оказался с визитом в его отшельническом жилище на Фирт-стрит в Лондоне. Тогда из никому не известного, брошенного даже собственными пациентами из-за его серьезности, скепсиса и нелюдимости врача он превратился в представителя так широко распространившегося позже направления в медицине и передового специалиста в области анестезии…
Из случайного наблюдения одного лондонского аптекаря, который в 1847 году с бутылочкой эфира в руке торопился от одного дома к другому, от одного больного к следующему, – вот из чего родилось его «эфирное дело». И этот самый аптекарь подтолкнул Сноу на путь к успеху. Планомерно он исследовал воздействие эфира, а затем и хлороформа на человеческое тело. Несмотря на собственную физическую слабость и болезни, он не раз подвергал себя экспериментам, чтобы с уверенностью заключить, какое количество хлороформа необходимо, чтобы потерять чувствительность или сознание. Для родового наркоза он изобрел современную изящную технику «одурманивания», или «прерывистого наркоза». С ее помощью роженица не погружалась в длительный сон, а напротив, согласно этой методе, в самом начале схваток она вдыхала немного хлороформа и, если боль уходила, сразу же убирала от лица пропитанный препаратом платок. Точно такую технику он использовал, принимая роды у королевы Виктории.
