— Я не могу больше! Эти попойки доконают меня!

— Зачем же ты на них ходишь?

— Легко говорить «зачем»! — возразил тот. — Ну хорошо, сегодня я рано смылся. И что толку? Пришел сюда. А тут-то я что забыл? Думал — так, на посошок выпью и побегу. Давно бы надо дома быть, в кровати.

— Ну, так иди же!

— Если бы я не сходил на ту вечеринку, у меня бы осталось такое чувство, будто я что-то упустил. Или что найдется гад, который скажет, что меня не пригласили. Вроде как скинули со счетов. Во что бы то ни стало надо мелькать рожей, вот ведь какое дело! — Он передернул плечами. — Куда я ни пойду, Джейк, такое ощущение, будто что-то от меня ускользает. Будто в другом месте веселья больше, а кинешься туда — ч-черт! — опять не угадал. И только следующим утром выясняется, что главные события произошли где-то вообще не там. На меня будто что-то давит. Такая частота пульса — доктора бледнеют! Вот что ты на это скажешь?

— Иди домой, Гарри. Тебе надо поспать.

— Ну, в общем, да, ты прав. — Он допил свое виски. — Э-э! Постой. Пошли со мной в «Аннабеллу»[285]. Там такие две девчонки будут!..

Джейк, по обыкновению, ответил отказом. Но это вовсе не означает, что он не подвергался время от времени искушению и после тяжкого дня не мог мило пофлиртовать с какой-нибудь зажигалочкой со стороны. Чисто забавы ради. Под стать Саю Леви, который к каждой женщине в ресторанах и на вечеринках устремлялся так, будто вот-вот с ума сойдет, до того ее хочет.

— Вон там — видишь сидит? Нет, вот за следующим столиком. У ней такие ушки, взяться бы за них да насадить! Розовым ротиком. Как считаешь?

Впрочем, Сай серьезно страдал, рвал на себе волосы, глаза все выплакал и даже снес много денег какому-то психоаналитику райхианского толка[286], пока не сподобился наконец развестись с женой. Труднее всего ему далось расставание с их одиннадцатилетним сынишкой, которого он обожал.

— А она мне: вот сам ему и скажи, это же твое решение! Сам и скажи ему. Ну и, в конце концов, я вызвал его в гостиную, запер дверь. Чуть не плача, говорю: Марк, есть вещи, которые по молодости ты понять пока что неспособен. Мужайся, малыш. Взял его руку в свои, глажу и говорю — дескать, вот, я ухожу от мамы, но это не означает, что я тебя не люблю. Я тебя обожаю! Мы будем с тобой видеться каждый уик-энд. Субботы и воскресенья — все твои. Ничем другим я их не занимаю. Весь к твоим услугам. Теперь второе. Твоя мать — прекрасная женщина. Но у взрослых — гм — свои особые проблемы, и, честно говоря, у нас с ней последнее время как-то не заладилось. Это не ее вина и не моя тоже. Мы решили, что для тебя будет лучше, если мы расстанемся, и ты не будешь расти в дурной атмосфере, как я когда-то, потому что мои родители — благослови их, Господи! — друг друга терпеть не могли и сделали мое детство несчастным. Они не были честны настолько, насколько честным я пытаюсь быть с тобой. Так что я ухожу, сынок. Я буду по-прежнему заботиться о твоей матери и о тебе. Сейчас я не жду от тебя понимания, прошу только, чтобы ты не осуждал. Люби меня, Марк, как я люблю тебя. Понимание придет к тебе позже… Потом я высморкался, заглянул ему в голубенькие детские глазки (хоть какую-то реакцию увидеть — эмоцию, что угодно), и говорю: вот, малыш. Вот так. Что скажешь? И знаешь, что он мне сказал? Спросил, нельзя ли ему сегодня лечь попозже: «Золотое дно» по телевизору!

Сам к себе Джейк был достаточно терпим и понимал, что ничего бы это не значило, пусть бы разок он и сходил налево, но каждый раз как подворачивался случай, просто не мог: слишком любил Нэнси, чтобы унижать ее. Не мог даже представить себе, как ее на вечеринке знакомят с другой женщиной — той, с кем он как-то вечером дал себе волю, — и эта другая женщина внутренне вся трепещет от переполняющего ее тайного знания. Нет, ему явно не хватало бесшабашности Мэнни Гордона, например, который даже злорадствовал, наблюдая за тем, как жена и нынешняя любовница мило чирикают друг с дружкой за обеденным столом, а потом где-нибудь в уголке шептал Джейку:

— Нет, ну какая я сволочь, а? И, таки знаешь, живу и не жужжу! Вот этим-то и хорош психоанализ!

Не хватало ему и ловкости, не говоря уже о той мощной теоретической подготовке, что имелась у Mo Гановера.

Годы и годы назад, читая со своим зейдой Гемару[287] (при этом они вдвоем щелкали фисташки из стеклянной миски, а скорлупу складывали в блюдечко), Mo узнал, что если из окна третьего этажа ты высунешь меч, а пролетающий мимо человек наткнется на него и будет им пронзен, то ты будешь… Виновен в убийстве? Не все так просто, говорит раббан Гамлиэль. Разве не был пролетающий человек обречен на смерть и без того? Важно и то, прыгнул ли он, уточняет рабби Элеазар бен Азария, или его столкнули. И в родстве ли вы, или это летит совершенно от тебя отдельный, самостоятельный человек? — задается вопросом многомудрый Раши[288].

Казалось бы, эти пустопорожние упражнения в ритуальном праве были никоим образом неприменимы к дальнейшей жизни, однако именно благодаря им Mo с ранних лет усвоил, что солнце истины сияет множеством лучей, так как истина объемна и многогранна. Поэтому, когда жена обвинила его в том, что люди видели, как он выходил из отеля «Парамаунт» в четыре пополудни под руку с явной шлюхой, он не преминул клятвенно заверить, возложив длань на голову сына, что своей Лилиан он не изменял никогда, а людям может показаться что угодно.

Ибо — (причем это он уже не с ней, а с самим собой спорил), — ибо изменить значит совершить прелюбодеяние, то есть познать другую женщину плотски, а когда ты лежишь в номере отеля «Парамаунт» в предвечерний час и она тебе по одному посасывает пальцы ног, это же совсем другое дело, даже если ты действительно стонал от наслаждения, поскольку — как первым вопросил бы раббан Гамлиэль — твой большой палец ноги, он что — может извергнуть семя? Нет. А мизинчик, даже если зацеловать его до полного помрачения твоего рассудка, может ли оплодотворить женщину? Опять нет. Можно ли на него намотать триппер и принести его в дом? — поинтересовался бы рабби Элеазар бен Азария. Да нет же! Это же вообще даже не половые органы!

А ведь и в самом деле, продолжал он свои рассуждения, если бы я даже позволил, чтобы мой член обсосали как леденец на палочке, я этим и то не нарушил бы верности, потому что, как сразу заметил бы Раши, это было бы оральным, а не вагинальным познаванием, которое — уфф! гора с плеч — не требовало от меня никаких усилий, а значит (кстати! — тут он как бы мысленную галочку на полях поставил) я этим не нарушил бы даже шабата!

К верности Джейка побуждало и еще одно соображение, несколько подловатенькое. Он считал, что пока хранит верность он, Нэнси тоже изменить не может. Но… но все-таки жаль, что ей никак не дашь понять, насколько иногда обременительна и какой тяжкой ношей ответственности может подчас навалиться гармония их необычайно счастливого брака. Во всех серьезных книгах, которые они читали, во всех фильмах и театральных постановках, что они вместе высидели, все только и вращается вокруг радостей и страхов, связанных со сладостью греха. Пустопорожнего секса среди бела дня с незнакомками. Экзистенциальных совокуплений в припаркованных автомобилях. Вокруг того, что «в наши дни» ты одинок даже в разгар многолюднейшей групповой оргии. И только зануды и бяки, наркоманы и прочие персонажи, рисуемые самой черной краской, по-прежнему держатся друг за друга.

Да что говорить! По-настоящему любить жену значит лишить себя всякого права на радостное негодяйство. Тем более что Нэнси, по всеобщему признанию, никак нельзя назвать сварливой, болтливой, приставучей или еще в каком-нибудь смысле противной, то есть, по-еврейски говоря, она не какая-нибудь йента, — нет, она истинный перл, настоящее прямо-таки сокровище. Так что у Джейка, счастливца Джейка, сама мысль о том, чтобы сходить налево, вызывала отвращение. Тогда как его приятели-киношники, счастливо-несчастные, могли себе позволить что угодно.