15
Возможности снять фильм Джейк дожидался целую вечность и, когда с головой ушел в процесс кинопроизводства — мучился вместе с автором над сценарием, набирал актеров, снимал и (самое приятное) монтировал, — почти поверил в то, что его страдания оправданны, однако, закончив фильм и выпустив его на экраны, со всей очевидностью убедился, что картина не оказалась ни прекрасной, ни ужасной, а всего лишь так себе, более или менее ничего. Еще одна смотрибельная киношка в числе прочих. Та энергия, которую он и работавшие с ним затратили, те доллары (миллион двести тысяч, между прочим), которые они в это дело вбухали, можно было использовать с гораздо большей пользой, если бы на них построили жилье для бездомных и дали пищу голодным. За что, спрашивается, боролись?
Начиная в 1966 году работу над своим вторым фильмом (триллером), Джейк сознавал, что ему уже тридцать шесть и молодость ушла безвозвратно. Ему тридцать шесть, он профессионал, и не более. Казалось, впервые в жизни начал уступать микробам. Вдруг стали быстро разрушаться зубы. Откуда-то взялась изжога, а задний проход загородили геморроидальные узлы размером с вишню.
Сегодня в Британии 1 семья из 22 затронута болезнями сердечно-сосудистой системы.
СЕРДЦЕ
Что заставляет его биться?
В нас 60 000 миль артериального трубопровода.
И ведь затор может возникнуть где угодно!
Стояла зима, сезон для Джейка ненавистный, особенно в Лондоне, где нет ни солнца, ни снега, лишь низко нависающее серое небо. Когда-то зима для него была чем-то, что нужно вытерпеть, а там не за горами и весна, прихода которой он всегда с нетерпением дожидался. Теперь же он предпочел бы, чтобы время не летело с такой лихорадочной поспешностью. Весну он начал ощущать уже не как праздник, а лишь как очередной сезон, с которым следует так или иначе считаться. Нечто такое, что нужно употребить и перевести в разряд вещей бывших в прошлом. То, что под номером соответствующего года вписывается в гроссбух. «Весной 1967 года, когда отец лежал при смерти, я…» Пруста, которого он под разными предлогами так долго откладывал, нынче надо прочесть или выкинуть. Если он не увидит в этом году Афины, в следующем может оказаться слишком занят. Или болен.
Уже одно то, что он просто лежит в постели с Нэнси, всем телом сплетясь с нею и пальцами вцепившись в ее груди, наполняло его когда-то таким упоением, что в нем он видел даже более полное выражение их любви, нежели выпадающие иногда ночи страсти, — страсти, которой хватает так ненадолго. Но вот уже и здесь, как и везде, над ним нависает смерть. Лежа с Нэнси, все чаще он способен думать только о костях под распадающейся плотью. Когда жена, отяжелевшая, сонная, поворачивается поцеловать его, подчас доносится запашок гнильцы. Той, что въедается в стенки ее желудка и, уж конечно, его желудка тоже. СМЕРТЬ; СИМПТОМЫ: Маска Гиппократа, мертвенная бледность кожи, отечность, исчезновение пульса, падение температуры, ригидность. «Самый верный признак — начало разложения. Оно начинается через два или три дня и заметно по тому, что кожа на животе приобретает зеленоватый оттенок».
У Нэнси. У Сэмми. У Молли. У ребенка, который еще не родился. И у меня тоже.
К чувству подавленности у Джейка добавлялось что-то вроде внутренней оскомины — оттого, что все это, в сущности, невыразимо банально: ведь страхом старения и смерти страдает не он один, а все люди, от которых неумолимо уходит молодость. Пусть так, но кое в чем он от них разительно отличается. А именно своим счастливым браком. Ах, если бы, думал он иногда, если бы наш с Нэнси союз был тягостным, затхлым, испорченным обидами и злостью! Тогда я мог бы, как большинство знакомых киношников, искать утешения в объятиях всяких пустых девиц, ради забвения предаваться сексу без любви, некоторым образом себя этим изводя и уничтожая. Как Меир Гросс.
— Вот этого, Джейк, не надо! Думаешь, обманывать Сильвию мне очень нравится? Она хороший человек. Я к ней привязан. Каждый раз, как засандалю новенькой секретарше, мне от этого больно. Жуткую вину чувствую, прямо в дрожь бросает, а это мне очень вредно, ты ж понимаешь.
— Так зачем же ты тогда…
— Видишь ли, когда-то у нас это бывало каждую ночь, даже дважды за ночь, но теперь мы это делаем… ну, скажем, раз в неделю. При этом мы пыхтим, как загнанные клячи, долго держать эрекцию мне уже трудно, да и она, по-моему, давно не кончает. Одни звуковые спецэффекты. Но видел бы ты меня в койке с новой поклонницей! Опять я молодой. Крепкий. Прямо будто юношей становлюсь. Скачу как козлик! Может, я поступаю неправильно. Пусть так, Джейк, но ведь расплачиваться потом мне самому — мне, не кому-нибудь!
Меиру Гроссу доктор О’Брайен регулярно вкалывает полный зад гормонов, Боб Коэн, морщась и все на свете кляня, каждое утро выпивает стакан дурно пахнущей бурды, Си Бернард Фарбер пускает по вене какую-то венгерскую гадость, приготовленную из толченых шмелей. Зигги Альтера регулярно чистят в Форест-Миере. «Что до меня, — признался как-то раз Джейку Монти Тальман, — мне вообще секс дело десятое. Сказать по правде, говорю я куда больше, чем делаю. А если изменяю, то главным образом потому, что знаю: я ведь ей тоже надоел. Ч-черт, мы восемнадцать лет вместе, все мои истории она знает наизусть и может рассказывать лучше меня. Вот вообрази. Пригласили мы на обед новых знакомых, я начинаю что-то рассказывать и вдруг вижу, что глаза у нее стекленеют. А если она в настроении действительно злобном, так еще и подденет, упредит, наперед выдав, в чем соль. Не такой уж я сексуальный гигант, Джейк, я женщин никогда не доводил до экстаза, но мне нравится заставлять их улыбаться. Мне просто маслом по сердцу, когда их глаза загораются, а входить в „Белого слона“ я люблю с такими цыпочками, чтобы у всех от зависти аж глаза на лоб. О Господи, да ты и представить себе не можешь, какое удовольствие выйти куда-нибудь в свет с девицей, совсем новенькой, и чтоб она прямо плыла от твоих рассказов, просто кончала бы в момент кульминации. Есть, есть во мне такая слабость: люблю людей поражать. Это моя ахиллесова пята. Но Зельду-то чем я могу поразить? Пукнуть лишний раз в постели? Только начну анекдот рассказывать — сразу вжик, вжик: так и слышу, как она мысленно меня пополам пилит. Лжец, думает, все ты придумал, преувеличил, художник от слова „худо“. О’кей, верно, так оно и есть, но деньги-то я делаю хорошие, а годы летят, и что? Мне таки надо, чтобы об этом мне непременно напоминали каждый день?»
У Джейка особая проблема: из всех женщин он хочет только Нэнси. Уже и десять лет прошло, а она все еще возбуждает его в постели. Мало того. Ему нравится с ней разговаривать! Хорошо хоть, что киношники народ терпимый. Усвоили: Джейк верен ей не из жадности, не так, как легендарный Отто Гельбер, продюсер, который женился на женщине маленького роста только потому, что ей на шубу меньше норок понадобится, а принимая на работу секретаршу, смотрит не на сексуальную привлекательность кандидатки, а на то, чтобы ногти у нее были подстрижены и она действительно умела печатать. Вместо того чтобы, когда у жены началась менопауза, поменять ее на новую, Гельбер, ничуть того не стыдясь, машину и то год за годом водит одну и ту же. И вместо того чтобы завести любовницу, каждый вечер после работы в кабинете дрочит. А для возбуждения, как утверждает Си Бернард Фарбер, читает скабрезную книжку.
Лу Каплан, Эл Левин, Тальман и остальные из компании киношников, с которыми Джейк играл в бейсбол и покер, по большей части были старше его лет на десять; ну да, аморальны, их жены хищницы, тут он с Нэнси соглашался и понимал, почему она предпочитает на ночь почитать в постели, вместо того чтобы ходить на их приемы. Однако за остроумие, жажду жизни и способность из надежды пополам с хуцпой, этой особенной еврейской беспардонной наглостью, слепить фильм, Джейк прощал им все. А иногда даже бывал до глубины души тронут — например, когда наткнулся однажды на обычно неунывающего, кипучего Фидлера в баре «Тиберио», где тот сидел в час ночи безутешный, с землистым лицом и глотал таблетки.