Литмир - Электронная Библиотека

— Нету ее.

— А когда будет?

— Не знаю, — он пожал плечами и хотел закрыть дверь, но Ковалев не дал.

— А что, если я у нее в комнате подожду?

Чернявый опять подумал и ответил миролюбиво:

— Слушай, я ж не знаю, кого можно пускать, кого нет. А?

— Ну, меня-то можно, — соврал Ковалев.

Тогда чернявый снова пожал плечами, сказал «Ну, входи», — и пошел, и вместе с собачонкой, визгливо залаявшей, скрылся за дверью своей комнаты.

Ковалев разделся в прихожей, прошел в комнату хозяйки. Здесь все было по-прежнему. Вещи, мебель, запах. Ковалеву стало неловко: ну вот, влез без спросу, а теперь что?..

Он сел у окна, покурил. Пришли сумерки, в комнате потемнело. Он все сидел, не шевелясь, боясь потревожить что-то, что ему не принадлежало.

Здесь она живет, эти стены знают о ней все, они видели кошмары, которые к ней приходят по ночам, которые живут здесь вместе с нею.

Тени, которые живут вместе с ней.

Серые, пыльные, ветхие, как чучела в зоологическом музее, — вот бродит по комнате, натыкаясь на мебель, какая-то женщина с серыми волосами, с серым лицом, слепая, немая; вот другая — неповоротливая, толстая, с гребнем в волосах; а между ними двумя — две девочки-подростка: то возьмутся за руки, сойдутся, то разойдутся, будто ищут кого-то, еще одну, пропавшую.

Внезапно открылась дверь — Ковалев чуть не упал с табуретки. В дверном проеме стоял чернявый.

— Ты где тут? — спросил он, вглядываясь в темноту.

Ковалев поднялся с табуретки:

— Здесь.

— А-а… Слушай, иди на кухню. Приглашаю.

Ковалев вышел в коридор. Чернявый сделал приглашающий жест рукой. На кухонном столе Ковалев увидел коньяк, хрустальные рюмки, колбасный фарш на тарелке, шпроты.

— Проходи, проходи, — говорил чернявый. — Садись, пожалуйста, не стесняйся. Ты же гость. Тебя никто не обидит.

Ковалев сел.

— Праздник у меня сегодня. Вот, праздную, хорошо, что гость пришел.

Чернявый налил в рюмки коньяку.

— Какой праздник?

— Подожди. Сейчас скажу… — Он вытер руку о штаны. — Моей собачке, крошке моей, два годика исполнилось.

— Что? — не понял Ковалев.

— День рождения у нее, говорю, два года ей, понимаешь?

Как бы в подтверждение его слов именинница залилась визгливым лаем.

— Ну вот, нервничает… — чернявый с неудовольствием покачал головой. — Чужой в доме, понимаешь?

Ковалев поставил на стол рюмку:

— Извини. Я не могу…

— Как не можешь?

— Ну, не могу, и все.

Ковалев сделал шаг, чернявый схватил его за руку:

— Э, ты погоди! Ты куда? Я тебе от чистого сердца! День рождения — это раз в году бывает, понимаешь?

— Понимаю, понимаю… — Ковалев вырвал руку.

— Нет, ты постой. Как это так…

— Так. Не буду я праздновать. Собачий этот праздник.

Чернявый насупился.

— Вот ты, значит, какой… — Он нагнул голову. — Тебя, значит, как человека, а ты, значит, так вот, да?

Ковалев молча ждал, что будет дальше. Но дальше случилось неожиданное: налетела собака и цапнула его сзади за ногу. Ковалев развернулся и наподдал ей под брюхо, несильно, но собачка отлетела к дверям и оглушительно завизжала.

— Ты что? Ты что делаешь, совести нет, да?? — закричал чернявый и бросился на Ковалева. Ковалев хотел отступить, но сзади снова атаковала собака, и пока он отпихивал ее ногой, хозяин вцепился ему в горло.

От удивления Ковалев отреагировал не сразу. Почувствовав, однако, что чернявый душит не шутя, дал ему коленом между ног. Чернявый разжал руки и согнулся, Ковалев рванулся в комнату Ирки, захлопнул за собой дверь и остановился в темноте, не зная, как быть дальше.

Истошный лай через некоторое время затих. Ковалев пощупал укушенную ногу, обнаружил на штанине следы зубов, ругнулся. «Ну, бывает же такое. Во жизнь, гадство. Дикий бред какой-то. Фарс…»

Он закурил. Руки ходили ходуном, он с трудом прикурил, хотел сунуть горелую спичку в коробок — не попал, бросил на пол.

Прошло, наверное, около часа, когда во входной двери повернулся ключ. Ковалев услышал собачий визг и голос хозяина:

— Ага, пришла! Хорошо. Он там сидит. Но предупреждаю: пусть только выйдет!

— Кто сидит? — спросила Ирка.

— А кто тут к тебе ходит? Сама не знаешь, да?

Ковалев открыл дверь.

— Ира. Ты извини… Это я… Я не виноват…

— Не надо объяснять, — сказала она, сбрасывая с ноги сапог. — Посиди пока там.

— Но я же…

— Помолчи — я тебя прошу. — С этими словами она вошла в комнату чернявого. Собачий визг стих, и голоса зазвучали тихо-тихо.

Ковалев стоял в дверях, соображая: остаться ему или уйти. Решил остаться — из упрямства.

Она вошла в комнату — он посторонился — закрыла дверь, включила свет.

Взглянула на него:

— Ты здесь давно?

— Давно.

Она взяла сигарету.

— Ты извини, — опять сказал он.

— Ничего. Это ерунда…

— Понимаешь, эта тварь меня цапнула, я ее пнул. А квартирант психованный какой-то, душить меня стал…

Она молча курила. Потом сказала:

— Ладно.

У него пересохло во рту, он тоже закурил.

— Кто он, квартирант твой? Деньги платит, да?

— Да, — кивнула она.

Потом он сказал:

— Ну вот, познакомились… Наверное, мне надо уйти.

Она вздохнула.

Он закусил губу.

— Дура ты, Ирка! — И отвернулся.

Она вздохнула, рассеянно повертела сигарету в длинных пальцах.

— Конечно, дура, — согласилась она. — Я же тебе говорила… Сама дура и нужен мне, понимаешь ли, дурак. С дураком-то мы обязательно поладим.

— Сомневаюсь, — буркнул Ковалев.

— Что?.. А, ну да: ты ведь умный. Умные всегда во всем сомневаются.

— Ну, — кивнул Ковалев.

Она опять вздохнула:

— Значит, тебе умная нужна, не я.

— Эх ты… — Он поднялся, у дверей остановился, постоял и сказал упавшим голосом: — Совсем уходить, да?

— Ну, можешь ботинки оставить. Чтобы в следующий раз причина вернуться была: я тут у вас, мол, случайно ботинки оставил.

— Что ты говоришь?

— То и говорю — уходи.

— Что ты говоришь? — с отчаянием повторил он. — Разве так можно говорить живым людям, а? Разве ты не понимаешь? Может же что угодно случиться… А вдруг тебя больше никто никогда не полюбит?

— Ну и пусть, — угрюмо сказала она и смяла сигарету.

Он махнул рукой, в коридоре стал натягивать пальто, путаясь в рукавах. Она стояла в дверях и молчала.

— Ирина! — донеслось из комнаты квартиранта.

— Что?

— Он ушел?

— Да, ушел! — ответила она, глядя Ковалеву в глаза.

Залаяла собака. Ковалев захлопнул за собой дверь и внезапно осознал, что этого порога ему уже никогда не переступить. Прислонился спиной к двери, постоял, слушая, как затихают всхлипывания собачонки.

Быстро шагал к остановке. Мысли были почему-то хорошие, спасительные: «Ничего же не случилось. Ну, бывает, поссорятся люди, и что? Мирятся же потом. Тут еще собака эта… Укусила, дрянь, до крови… Бешенством, что ли, заболеть? Вот будет номер!.. Ну ничего, ничего. Переживем. Всякое бывает — и ничего, живут люди, с мостов, как безработные у Маяковского, не бросаются…». И тут же вспомнил: нет, бросаются. Еще как бросаются.

* * *

На троллейбусной остановке было людно. За остановкой чернело угасшее небо и выл в пустоте ветер. Казалось, там, за остановкой, уже нет земли: бросишься вниз — и полетишь. И будешь лететь долго-долго. Пока не умрешь.

Ковалев прошел мимо остановки. Люди, как по команде, повернулись к нему, но никто из них не удивился, не крикнул предостерегающе. Он прошел мимо них быстро, как только мог, будто торопясь по неотложному делу. Еще два-три шага — и он провалился бы во тьму, подступившую к самой кромке обрыва. Но оказалось, что обрыв вблизи оказался не таким уж крутым. Ковалев разглядел занесенный снегом склон, а внизу — черные коробки гаражей с петлявшей между ними белой дорогой, а дальше — фонари, дома, и чем дальше — тем больше фонарей и домов, до самого горизонта.

18
{"b":"551575","o":1}