Ковалев открыл глаза, глядел на них и тоскливо думал: «Загремлю в трезвяк. И за что? Хоть бы уж действительно пьяный, а то так, не проспался просто… Вот шеф-то обрадуется!»

Они еще что-то выясняли, звонили куда-то. Наконец портупейный ушел, обиженно нахлобучив фуражку на самые уши. А сержант вдруг поднял бесцветные глаза и сказал:

— В общем, давай иди отсюдова.

— А? — не понял Ковалев.

— Топай, говорю. Как раз поезд пришел. Он на перроне, — смотри, не попадись. Другой раз не выпустит.

— А чего он злой такой? — спросил Ковалев.

Сержант посмотрел на него, как на пустое место. Ковалев поспешил к двери.

Через несколько минут он был уже далеко от привокзальной площади. Радость его по поводу счастливого освобождения еще не улеглась и он, сидя в трамвае, перебирал от нетерпения ногами — так хотелось поскорее этой радостью поделиться. Трамвай, погромыхивая, уносил его все дальше от центра города, мимо грязных панельных пятиэтажек, мимо пустырей, заборов, луж и мокрых голых тополей.

Подъезд, куда он вошел, тоже был грязным. Причем грязь была многолетняя, даже какая-то особенная. Наверное, такая возникает при крупных стихийных бедствиях вроде землетрясения, пожара или совершенно случайного попадания авиабомбы.

Стены подъезда украшали надписи на разных языках, включая собачий, ступеньки были обломаны, будто по ним били кувалдой, и арматура торчала, как корешки.

Но Ковалев всего этого не замечал, поскольку в других подъездах ему бывать не приходилось. Он взбежал на пятый этаж, постучал в обшарпанную, разбитую дверь. Никто не отозвался. Ковалев взялся за ручку, державшуюся на одном шурупе, и дверь открылась.

В квартире пахло сортиром и помойкой. В единственной комнатке с плотно задернутыми шторами на диване лежал кто-то большой и толстый, с намотанной на голову простыней.

— Тэ-эк! — сказал Ковалев, закуривая. Нагнулся, потолкал его и сказал: — Товарищ! Верь!

Спящий не отозвался. Ковалев опять потолкал:

— Взойдет она, слышь?

— Хто? — донесся шелестящий голос.

— Звезда! Пленительного счастья!

Спящий засопел, закряхтел, забулькал. Из-под простыни показался красный бессмысленный глаз.

— Куда?

— Звезда-то?

— Ну.

— На небосвод взойдет… Вставай, алкаш, проклятьем заклейменный… Случай тяжелый, но будем лечить.

— Кого?..

— Тебя.

— Зачем?

— А как же? Так и помрешь непролеченным?

Простыня заколыхалась, показались кудлатая голова и мятое лицо; человек заворочался, приподнялся, сполз с дивана.

— Ты куда? — строго спросил Ковалев.

— Во-ды… — простонал несчастный запекшимися губами и рванулся в сторону кухни.

— Э, нет. Стой. Сначала скажи: у тебя опохмелиться есть?

— Не… не… не зна-аю…

— Так, не знаешь. Ай-яй-яй.

Ковалев прошел на кухню, осмотрелся. Его цепкий взгляд тут же выловил из горы немытой посуды, объедков и окурков граненый канцелярский графин с остатками самогонки. Ковалев поднял графин, открыл, нюхнул и удовлетворенно заключил:

— Е-есть. Ну, иди, харю сполосни. Да побыстрее, а то я ждать не буду.

Пока хозяин квартиры, стеная и охая, плескался в ванной, Ковалев сполоснул стакан, налил из графина, разбавил водой. Подошел к окну и рассеянно посмотрел во двор. Двор был обычный, гнусный. Мамаши с детьми бежали к автобусной остановке. В доме напротив из такого же кухонного окна на Ковалева глядел старик в майке. Он методично махал гантелями.

— Ты, собс-но… — хозяин появился в кухне. Он был голый до пояса, в выцветших и вытянутых на коленях спортивных штанах, босой. Лицо опухло, на животе синел кровоподтек.

— Друг! Вова! — закричал Ковалев. — Я хочу выпить, понимаешь ты, или нет, скот ты без упрека!

— Но ты, собс-но… — Вова скосил глаза на живот, оттянув губу, прищурил глаза и махнул рукой. — Собс-но, конечно… Наливай…

Ковалев нашел другой стакан, плеснул. Они чокнулись.

— За то, чтобы! — сказал Ковалев и выпил. Тут же поперхнулся, закашлялся и, выпучив глаза, бросился к раковине. Его вывернуло.

— Собс-но, так и бывает, — меланхолично заметил Вова. — Натощак, оно…

Он выпил и, пока Ковалев обнимал раковину, немного оживился.

— Нехорошо ты поступаешь, — сказал он, хрупая полуистлевшим соленым огурцом. — Непорядочно. Пришел и начал блевать. Порядочные люди поступают наоборот.

Он налил еще немного и снова выпил и снова закусил. Ковалев поплескал в лицо водой, нащупал рукой грязное полотенце, утерся, сел и улыбнулся, глядя светлыми, чистыми глазами.

— Ну, вот и я, — сказал он жизнерадостно. — Здравствуй, Вова!

Вова хрупнул огурцом.

— Собс-но, порядочные люди сначала здороваются, а потом уже блюют.

— Так то порядочные! — подхватил Ковалев.

Он налил себе снова, развел водой, зажал нос и выпил.

— Порядочные-то и на вокзалах не ночуют.

— А ты ночуешь?

— Да!

Вова развел руками:

— Тогда ты скот вдвойне.

— Именно! Вдвойне! Уснул не помню как, а проснулся — игральный автомат под ухом щелкает. Ну, что ты будешь делать? Встал с лавки и пошел. Только в себя начал приходить — милиционер. Хвать меня, гад, и потащил в кутузку. Еще руку вывернул… — Он пощупал руку. — До сих пор больно, гадство.

— А потом?

— А потом, Вова, в их рядах нашелся Иуда. Он меня выпустил.

Вова подумал, отрыгнул и сказал:

— Не верю.

Они выпили снова и закурили.

— А все ж таки, Вова, и хорошо же иногда бывает жить на свете!

Вова вдруг булькнул. Слеза покатилась по щеке.

— Друг! Вова! Ты меня понимаешь. Понимаешь же, да?

Вова сграбастал Ковалева, всхлипнул в ухо:

— Во… Это самое… Вот ты понял. А они — не…

— Да ну их! Плюнь! Есть это, как его? Упоение в бою!

Ковалев высвободился из объятий и поискал глазами графин.

— Нет, — Вова поднял палец. — Не так. А вот как: «С души…». Как это?

— Воротит?

— Не… Сам дурак, иди отсюда… А! «…Как бремя скатится, сомненья далеко. И верится, и плачется, и так, это, мать его, легко-легко»… А? А?

— Сомненья далеко, а поэт-то повесился, — сказал Ковалев.

— Это он в другой раз повесился. Сомненья далеко — так редко бывает. Это только у дебилов сомненья всегда далеко.

— Маяковский об этом писал.

— Да? Не люблю я Маяковского. Еще в школе, помню… Это…

— Да брось. Ни черта мы не помним. И нас не вспомнят.

Вова внимательно посмотрел сквозь Ковалева.

— Это чистая правда…

Разлили остаток, выпили, выловили из трехлитровой банки по помидорине, закусили. Помидоры тоже были старые, прокисшие.

— Тесно тут у тебя… Хоть бы прибрался, что ли?

— Приберешься тут, когда вы шляетесь! — плаксивым голосом сказал Вова. — Что толку прибираться? Придут, накурят, наплюют, наблюют… Скоты, одним словом.

Вова ушел в ванную и там фыркал бегемотом, плескался и в голос вздыхал: «О-о-ох…».

Входная дверь распахнулась от пинка и в комнату вкатился отставной майор Мясоедов. Он был лысый, маленький и круглый. В руке его была старая, порванная в нескольких местах полосатая сумка.

— Привет! — жизнерадостно сказал Мясоедов, бросил сумку и обнял Ковалева. — Жрете, гады? Все выжрали?

— Все! Ничего нет! — радостным голосом подтвердил Ковалев.

— Кто сказал — «ничего нет»? Ты это сказал?.. — Мясоедов зашустрил по кухне, на ходу снимая куртку, на ходу доставая из сумки заткнутые газетой бутылки и свертки. — Ты соврал, брат! Ты страшно наврал! Лучше признайся сразу!

— Признаю! Наврал! — с готовностью выкрикнул Ковалев и козырнул Мясоедову.

Смутным контуром нарисовался в дверном проеме Вова. С него текла вода, затекала, сбегая по животу, в штаны.

— Вова! Генерал пришел! — объявил Ковалев.

— Я вижу, — слабым голосом отозвался Вова. — Опять пить будете, да? И сколько можно?..

— Будем, Вова. Мы именно будем пить. И столько, сколько нужно!

Мясоедов деловито сполоснул стаканы, разложил на краю стола закуску, откупорил бутылку.