Наша учительница литературы спрашивала: «Дети, как вы думаете, зачем шведы гору насыпали?..» Кто что говорил: Чтобы на той горе защищаться… Чтобы пушки на верху поставить и до Москвы стрелять… Я отвечал: «Чтобы на лыжах кататься». Мой ответ понравился учительнице меньше всего. А больше всего ей понравился ответ Насты: «Чтобы с горы смотреть на Швецию, по которой они тосковали…»

«Вот так, дети, — говорила учительница, — нужно любить Родину». То, что это было самое бестолковое, самое бессмысленное из всего, для чего могла быть насыпана шведами гора, учительницу не беспокоило. Белорусов мало беспокоит отсутствие смысла в чем бы то ни было…

На той горе я и решил сбежать. Потому что если можно кому–то, то почему нельзя мне?.. И когда гора Шведова, то куда, если не в Швецию?..

Вера сказала: «Мозги у тебя — только кубики складывать. И у всех вас, белорусов, такие…»

Не у всех. Мой одноклассник Борусь, на Шведской горе посидев, в Австралию мотанул. Оборотливый он, Борусь. Когда я в Народный фронт записаться его уговаривал, он спросил: «А зачем нам туда обоим?.. Ты иди в БНФ, а я в КПСС пока побуду. Еще неизвестно, в какую сторону оно все повернется».

В 1991‑м, в августе, КПСС кончилась, а в сентябре Борусь пришел партийные взносы платить. Парторг, который уже не в парткоме, а на каком–то складе сидел, китайской одеждой и обувью заваленный, вылупился на него: «Ты что, вольтанутый?!» Борусь ответил: «Я принципиальный. Партийный устав требует платить взносы, а меня из партии никто не исключал».

Борусь был заместителем парторга, и тот, уже не как парторг, а как торговец, предложил ему в той же должности пойти к нему в напарники. «У тебя мозги есть?.. Так пойми: все, что было, навсегда закончилось. Сумасшедшее время настало. А сумасшедшее время — сумасшедшие деньги. Кто их сегодня успеет схватить, тот и банковать завтра будет».

Став, наконец, банкиром, бывший парторг теперь действительно банкует… А в сентябре 1991‑го Борусь выловил пятерых из девяти парткомовцев — и они исключили парторга из партии, которой уже не было, выбрав парторгом Боруся.

Такие принципиальные.

Потом Борусь говорил: «Если бы Советский Союз воскрес — вот у меня какая бы биография была!.. Как у партийного Христа…»

В Австралии он к фирме прибился, которая сельхозтехникой торговала, и узнал, что трактор «Беларусь», гордость брошенной им синеокой Родины, никем, как национальный бренд, не запатентован. Это уж точно у кого–то мозги — только кубики складывать. Но не у Боруся. Он запатентовал бренд в Австралии как свой, одолжил денег и начал производство. Собрал из запчастей трактор, продал — и сразу же подал в суд на бывшую Родину, отсудив у синеокой за использование его бренда столько, что хватило и на то, чтобы долг вернуть, и фирму, к которой Борусь прибился, выкупить. Сейчас живет — как сыр в масле катается. А был бы в Беларуси какой–нибудь такой Рожон, никак бы Борусь не жил. Где–нибудь в Австралии его бы и закопали.

Я Боруся вспомнил, когда мужика с красно–зеленым пакетом увидел. И, может, стрелял не в него, а в Боруся. Во всех борусей: и в торговцев, и в поводырей, и в поэтов… И в тех, которые уехали, и в тех, которые остались. И в тех, которые вели толпу, и в тех, которые за ними в толпе шли. Потому что никто никого никуда не

привел — и никто не пришел никуда. Только, идя, жизнь оставляли в стороне — и она оставляла в стороне нас… Поэтому я убил бы того мужика на Sоdra Fоrstagatan, если бы он и не с красно–зеленым, а с бело–красно–белым пакетом шел. Или даже с бело–красно–белым флагом. Какая разница, если белорус?..

Белорус. Вот кого хотел убить — и убил.

Я и следователю так сказал, когда он начал спрашивать, откуда я знаю Павала Рутко? Ну, того, с пакетом… И за что я его убил?

Я сказал:

— За то, что белорус.

Следователь, швед отмороженный, не понял. Но решил, что это я не понял, про что он меня спрашивает.

— Я спрашиваю, как давно вы знаете убитого, какие у вас были отношения, за что вы его убили?

— Я не знаю его. Не было у нас никаких отношений. А убил за то, что он белорус.

— Но вы же тоже белорус?

— Тоже.

— А я швед. Выходит, я могу убить любого шведа за то, что он тоже швед?

— Можете.

— А он меня?

— И он вас.

— Почему тогда белорус, которого вы убили, не убил вас за то, что вы тоже белорус? Даже не попробовал убить?

— Мог попробовать. Я бы ему не мешал.

Я бы на самом деле не мешал. Какая разница, каким белорусом меньше? Но он не попробовал. Достал зажигалку, а не пистолет.

Уезжая, Рожон спрятал пистолет в нижний ящик стола и закрыл на ключ. Открыть шведский замок шведским перочинным ножом не составило труда.

Пистолет был как игрушка.

Я не стал ждать Рожна…

Из номера я выходил, не зная, что буду делать… А из лифта увидел того, с пакетом… Его судьба ко мне привела, так что же…

Я б его и без пакета, без трактора на нем распознал бы. По тому, как он шел, оглядывался — и все движения его, хоть как будто он и уверенный в себе, какие–то незавершенные, неоконченные, не до конца доведенные: движения наполовину. А когда он остановился, чтобы закурить, то стоял хоть и на двух ногах, а все равно как будто на одной, как аист на болоте. Плечи ссутулил, колено в колено вдавил…

И за границей мы такие, и дома. Казалось бы, и места хватает, и своего, не чьего–нибудь, а нам все кажется, что чужое занимаем.

Есть такое в белорусах, больше ни в ком этого нет. Поляк вон идет — весь поляк, русский — весь русский. А белорус — наполовину белорус и во все стороны головой вертит: кто ж он еще?

А больше он никто, какая бы в нем русская, польская или немецкая кровь еще нитекла. Пускай даже в нем и не половина, а четверть или меньше белорусского — все равно он конченый белорус. Будь он борусь, будь бабыб.

Вера говорила: «Вы на земле своей не хозяева, потому что просто так, а не за кровь она вам досталась. Соседи вам ее, как сотки колхозникам, отмеряли. И вы все боитесь, что колхоз кончится и сотки у вас отберут. Поэтому и придумываете сами для себя: то вы от балтов, то от римлян… Чтобы те балты или римляне о вас позаботились.

Наследники римлян вы, ага!.. Так сделайте что–то, достойное предков! Римлянам никто и ничего не давал, они все сами мечами брали! А вы?.. Вы что угодно придумаете, только бы ничего не делать. Придумали, что в Беларуси центр Европы, ну и помогай, Европа! Кому?.. Ты не поленись, съезди и посмотри, кто там и что — в этом центре».

Я не поленился, съездил и посмотрел…

Центров Европы, как и всего остального: языков, гербов, флагов… — у Беларуси, оказалось, два. Один на дне озера Шо, а второй в середине треугольника

Червень — Осиповичи — Кличев, два километра на юго–запад от деревни Чижахи на Березине. Так как на дне озера хоть в центре Европы, хоть на окраине одна вода, я поехал в Чижахи. Река там, как в Европе, а все остальное…

Там дед сидел на берегу в тех Чижах, рыбу удил, я спрашиваю: «Дед, ты знаешь, где сидишь?..» — и он мне: «Где хочу, там и сижу, а ты пошел на…»

Я пошел не сразу. Стал расспрашивать человека из самого центра Европы, что он про Европу думает? И снова слышу: «А пошла она на!..» Я тогда про Россию, но и Россия пошла на…

— А Беларусь?

— Какая Беларусь?..

— Как какая?.. Твоя… моя…

— Не знаю, какая твоя… Моя вон… — он кивнул в сторону деревни.

— Остальная на!..

— На?..

— А куда же еще?.. — Человек в центре Европы плюнул на червяка. — Туда все — оттуда никого.

Я подумал: пропадают не в Бермудском треугольнике. Пропадают здесь, в треугольнике белорусском. В самом центре Европы…

Вера спрашивала: «Чем вам гордиться перед миром не стыдно?.. Тем, что больше всех картошки едите? Тем, что ваш символ — болотная птица аист?..

Знаешь, почему у нас зубры когда–то исчезли и мы их потом из чужих земель завозили? Не охотники их перестреляли, нет… Аисты ваши их заклевали!»

Отец у Веры русский был, мать — белоруска. Поэтому у нее если зубры — то наши, а если аисты — то ваши.