Такими хвастливыми, как эти позднейшие рунические мастера, древние не были. На многих камнях находится формула рунического мастера: «Я, N. N, окрасил [руны]», как на упоминавшемся выше камне из Эйнанга. Для них было важно лишь удостоверить священное содержание. Все–таки на камне из Нордхуглена в Норвегии (около 400 г.) уже стоит надпись: «Я, годе[32], неспособный заколдовать».

Подробно ознакомиться с этим окутанным тайной руническим знанием помогает каменная плита из Эггъюма в Норвегии (около 700 г.). Трудное и спорное толкование может быть приведено здесь в виде выдержек: «Это не озарено солнцем и камень не вырезан железным ножом; … его полил человек из моря мертвеца». Камень был обработан без того, чтобы солнечные лучи могли упасть на него, и без употребления железных инструментов; он был также орошен «из моря мертвеца», то есть кровью, итак, окрашен красным. Затуманенный и загадочный язык со своим предостерегающим тоном использует здесь излюбленные словесные описания из поэзии скальдов.

В языке подобных надписей следует при этом учитывать то, что рунические мастера использовали словесные формы, принадлежавшие более древней эпохе, чем разговорный язык.

Как свидетельства рунических мастеров о самих себе следует привести еще следующие находки:

1. Небольшой камень из Линдхольма в Швеции (около 400 г.): «Я, Эрилас, искусным меня называют. [Это] защита».

2. Брактеат с о. Зеландия (V в.): «Меня зовут Хариуха, Знающий об Опасности. [Я] приношу счастье».

3. Камень из Рейстада в Норвегии (около 600 г.): «Ютингас. Я, Вакрас, разбираюсь в руническом знании».

4. Уже упоминавшееся древко копья из Крагехуля (рис. 21, II): «Я, Эрилас, меня зовут последователем Асугисаласа. Могучую силу града, несущего беду, освящаю я на этом копье».

На камне из Нолебю в Швеции (около 600 г.) написано: «Руны окрасил я, происходящий от отгадывающих сил». Этими словами рунам приписывается божественное происхождение. Спустя несколько столетий любимый бог викингов Один, господин мудрости и поэзии, становится также и богом рун. Каким образом он приобрел знание рун, продемонстрировано в песни Эдды, которая согласно Густаву Неккелю фон Зимроку снабжена общим названием «Руническая песнь Одина», хотя только в строфах 2 — 5 Один говорит сам.

Андреас Хойслер заметил по этому поводу: «Уже первая строфа пленяет нас настроением полумрака и тайны. В источнике норн, ниже границы света, создатель текста хочет найти слово, и то, что он молча подслушал, исходит из дома Одина; Один, Высокий, есть тот, чьи речи он передает».

Один рассказывает, как он однажды в юности — вероятно, враждебным великаном — был повешен на границе света и пронзен копьем. А потом, в глубочайшем бедствии, узрел он под собой рассыпанные руны, и брат его матери Мимир, сведущий великан, научил его волшебным песням и одарил его волшебным медом. Тут Один окреп и вырос в мастера волшебного слова и дела. Мы достаточно осторожны в интерпретации этого пророческого знания. Говорящий у источника норн передает лишь то, что донеслось до него из дома Высокого:

То, что руны из первоначально священных знаков постепенно обмирщались, было идентично процессу, шедшему с категорией подобных рунам знаков. Согласно К. Г. Хомайеру, они применялись еще в ту эпоху Средневековья, когда становятся доступны нашему пониманию: во–первых, как «персональный знак» и, кроме того, как «знак рода», так что тот же самый знак частично выступал в роли личной подписи, частично служил признаком собственности.

Эти клейма владельцев назывались «домашними» и «дворовыми клеймами». Область их употребления охватывала всю германскую Европу и практически все профессии и сословия. Таким образом, они были неотделимы от правовой жизни германских народов. Так как сфера употребления этих знаков была не чисто светской, а находящейся под контролем высших сил, то эти клейма, вероятно, изначально имели священный характер.

Хомайер указывает на большое сходство, даже соответствие домашних клейм и рун. «Едва ли найдется форма из многократно менявшихся на протяжении веков в разных странах рунических алфавитов, которая не выступала бы в качестве домашнего клейма. Поэтому часто обсуждался вопрос о внутренней связи обоих явлений». Эту связь искали в одинаковом способе изготовления путем насекания или вырезания на дереве, желая объяснить ее, таким образом, чисто производственными причинами, подвергая это, однако, довольно серьезным сомнениям. Хомайер, во всяком случае, принял во внимание то, что отдельный человек свое «домашнее клеймо» не выбирал по чистому произволу, но охотно опирался на существующий образец. Он предположил, вместе с Лильегреном, что многие домашние клейма следует объяснять скорее подражанием рунам, чем соответствием, обусловленным внешней техникой.