Тихо прожил я жизнь человечью: ни бурана, ни шторма не знал, по волнам океана не плавал, в облаках и во сне не летал. Но зато, словно юность вторую, полюбил я в просторном краю эту черную землю сырую, эту милую землю мою. Для нее, ничего не жалея, я лишался покоя и сна, стали руки большие темнее, но зато посветлела она. Чтоб ее не кручинились кручи и глядела она веселей, я возил ее в тачке скрипучей, так, как женщины возят детей. Я себя признаю виноватым, но прощенья не требую в том, что ее подымал я лопатой и валил на колени кайлом. Ведь и сам я, от счастья бледнея, зажимая гранату свою, в полный рост поднимался над нею и, простреленный, падал в бою. Ты дала мне вершину и бездну, подарила свою широту. Стал я сильным, как терн, и железным даже окиси привкус во рту. Даже жесткие эти морщины, что по лбу и по щекам прошли, как отцовские руки у сына, по наследству я взял у земли. Человек с голубыми глазами, не стыжусь и не радуюсь я, что осталась земля под ногтями и под сердцем осталась земля. Ты мне небом и волнами стала, колыбель и последний приют… Видно, значишь ты в жизни немало, если жизнь за тебя отдают. Там, где звезды светятся в тумане, мерным шагом ходят марсиане. На холмах монашеского цвету ни травы и ни деревьев нету. Серп не жнет, подкова не куется, песня в тишине не раздается. Нет у них ни счастья, ни тревоги — все отвергли маленькие боги. И глядят со скукой марсиане на туман и звезды мирозданья. …Сколько раз, на эти глядя дали, о величье мы с тобой мечтали! Сколько раз стояли мы смиренно перед грозным заревом вселенной! … У костров солдатского привала нас иное пламя озаряло. На морозе затаив дыханье выпили мы чашу испытанья. Молча братья умирали в ротах. Пели школьницы на эшафотах. И решили пехотинцы наши вдоволь выпить из победной чаши. Было марша нашего начало, как начало горного обвала. Пыль клубилась. Пенились потоки. Трубачи трубили, как пророки. И солдаты медленно, как судьи, наводили тяжкие орудья. Дым сраженья и тру. ба возмездья. На фуражках алые созвездья. …Спят поля, засеянные хлебом. Звезды тихо освещают небо. В темноте над братскою могилой пять лучей звезда распространила. Звезды полуночные России. Звездочки армейские родные. …Телескопов точное мерцанье мне сегодня чудится вдали: словно дети, смотрят марсиане на Великих Жителей Земли. Нам время не даром дается. Мы трудно и гордо живем. И слово трудом достается, и слава добыта трудом. Своей безусловною властью, от имени сверстников всех, я проклял дешевое счастье и легкий развеял успех. Я строил окопы и доты, железо и камень тесал, и сам я от этой работы железным и каменным стал. Меня — понимаете сами — чернильным пером не убить, двумя не прикончить штыками и бомбою с ног не свалить. Я стал не большим, а огромным — попробуй тягаться со мной! Как Башни Терпения, домны стоят за моею спиной. Я стал не большим, а великим. Раздумье лежит на челе, как утром небесные блики на выпуклой голой земле. Я начал — векам в назиданье — на поле вчерашней войны торжественный день созиданья, строительный праздник страны В буре электрического света умирает юная Джульетта. Праздничные ярусы и ложи голосок Офелии тревожит. В золотых и темно–синих блестках Золушка танцует на подмостках. Наши сестры в полутемном зале, мы о вас еще не написали. В блиндажах подземных, а не в ска наши жены примеряли каски. Не в садах Перро, а на Урале вы золою землю удобряли. На носилках длинных под навесом умирали русские принцессы. Возле, в государственной печали, тихо пулеметчики стояли. Сняли вы бушлаты и шинели, старенькие туфельки надели. Мы еще оденем вас шелками, плечи вам согреем соболями. Мы построим вам дворцы большие, милые красавицы России. Мы о вас напишем сочиненья, полные любви и удивленья. |
