Сносились мужские ботинки,

армейское вышло белье,

но красное пламя косынки

всегда освещало ее.

Любила она, как отвагу,

как средство от всех неудач,

кусочек октябрьского флага —

осеннего вихря кумач.

В нем было бессмертное что–то:

останется угол платка,

как красный колпак санкюлота

и черный венок моряка.

Когда в тишину кабинетов

ее увлекали дела, —

сама революция это

по каменным лестницам шла.

Такие на резких плакатах

печатались в наши года

прямые черты делегаток,

молчащие лица труда.

Ты все молодишься. Все хочешь

забыть, что к закату идешь:

где надо смеяться — хохочешь,

где можно заплакать — поешь.

Ты все еще жаждешь обманом

себе и другим доказать,

что юности легким туманом

ничуть не устала дышать.

Найдешь ли свое избавленье,

уйдешь ли от боли своей

в давно надоевшем круженье,

в свечении праздных огней?

Ты мечешься, душу скрывая

и горькие мысли тая.

Но я‑то доподлинно знаю,

в чем кроется сущность твоя.

Но я‑то отчетливо вижу,

что смысл недомолвок твоих

куда человечней и ближе

актерских повадок пустых.

Но я‑то давно вдохновеньем

считать без упрека готов

морщинки твои–дуновенье

сошедших со сцены годов.

Пора уже маску позерства

на честную позу сменить.

Затем, что довольно притворства,

и правдою, трудной и черствой,

у нас полагается жить.

Глаза, устремленные жадно.

Часов механический бой.

То время шумит беспощадно

над бедной твоей головой.

Это кто–то придумал

счастливо,

что на Красную площадь

привез

не плакучее

празднество ивы

и не легкую сказку

берез.

Пусть кремлевские

темные ели

тихо–тихо

стоят на заре,

островерхие

дети метели —

наша память

о том январе.

Нам сродни

их простое убранство,

молчаливая

их красота,

и суровых ветвей

постоянство,

и сибирских стволов

прямота.

Упал на пашне у высотки

суровый мальчик из Москвы;

и тихо сдвинулась пилотка

с пробитой пулей головы.

Не глядя на беззвездный купол

и чуя веянье конца,

он пашню бережно ощупал

руками быстрыми слепца.

И, уходя в страну иную

от мест родных невдалеке,

он землю теплую, сырую

зажал в коснеющей руке.

Горсть отвоеванной России

он захотел на память взять,

и не сумели мы, живые,

те пальцы мертвые разжать.

Мы так его похоронили —

в его военной красоте —

в большой торжественной могиле

на взятой утром высоте.

И если, правда, будет время,

когда людей на страшный суд

из всех земель, с грехами всеми

трикратно трубы призовут, —

предстанет за столом судейским

не бог с туманной бородой,

а паренек красноармейский

пред потрясенною толпой.

Держа в своей ладони правой,

помятой немцами в бою,

не символы небесной славы,

а землю русскую, свою.

Он все увидит, этот мальчик,

и ни йоты не простит,

но лесть — от правды, боль — от фальши

и гнев — от злобы отличит.

Он все узнает оком зорким,

с пятном кровавым на груди,

судья в истлевшей гимнастерке,

сидящий молча впереди.

И будет самой высшей мерой,

какою мерить нас могли,

в ладони юношеской серой

та горсть тяжелая земли.

Мать ждала для сына легкой доли —

сын лежит, как витязь, в чистом поле.

В чистом поле, на земле советской,

пулею подкошенный немецкой.

Мать ждала для дочери венчанья,

а досталось дочери молчанье.

Рыжие фельдфебели в подвале

три недели доченьку пытали.

Страшные придумывали муки,

белые вывертывали руки.

Три недели в сумраке подвала

ничего она им не сказала.

Только за минуту до расстрела

вспомнила про голос и запела.

Ах, не стонет мать и не рыдает —

имена родные повторяет.

Разве она думала–рядила,

что героев Времени растила?

В тонкие пеленки пеленала,

в теплые сапожки обувала.

Вот опять ты мне вспомнилась, мама,

и глаза твои, полные слез,

и знакомая с детства панама

на венке поредевших волос.

Оттеняет терпенье и ласку

потемневшая в битвах Москвы

материнского воинства каска —

украшенье седой головы.

Все стволы, что по русским стреляли,

все осколки чужих батарей

неизменно в тебя попадали,

застревали в одежде твоей.

Ты заштопала их, моя мама,

но они все равно мне видны,

эти грубые длинные шрамы —

беспощадные метки войны…

Дай же, милая, я поцелую,

от волненья дыша горячо,

эту бедную прядку седую

и задетое пулей плечо.

В дни, когда из окошек вагонных

мы глотали движения дым

и считали свои перегони

по дороге к окопам своим,

как скульптуры из ветра и стали,

на откосах железных путей

днем и ночью бессменно стояли

батальоны седых матерей.

Я не знаю, отличья какие,

не умею я вас разделять:

ты одна у меня, как Россия,

милосердная русская мать.

Это слово протяжно и кратко

произносят на весях родных

и младенцы в некрепких кроватках,

и солдаты в могилах своих.

Больше нет и не надо разлуки,

и держу я в ладони своей

эти милые трудные руки,

словно руки России моей.