Вдоль полян и пригорков

дальний поезд везет

из Москвы на уборку

комсомольский народ.

Средь студентов столичных,

словно их побратим, —

это стало обычным —

есть китаец один.

В наше дружное время

он не сбоку сидит,

а смеется со всеми

и по–свойски шумит.

И всему эшелону

так близки оттого

кителек немудреный

вместе с кепкой его.

Вот Сибирь золотая,

вот пути поворот,

и уже по Алтаю

дымный поезд идет.

Песни все перепеты,

время с полок слезать.

Вот уж станцию эту

из окошка видать.

Вот уж с общим радушьем

ради встречи

с Москвой

разражается тушем

весь оркестр духовой.

Вот уже по равнинам

в беспросветной пыли

грузовые машины

москвичей повезли.

По платформе скитаясь,

озирая вокзал,

этот самый китаец

потерялся, отстал.

Огляделся он грустно,

пробежал вдоль путей,

а на станции пусто:

ни машин, ни людей.

Под шатром поднебесным

не видать никого —

ни начальников местных,

ни оркестра того,

ни друзей из столицы,

ни похвал, ни обид,

только мерно пшеница

по округе шумит.

Нет ей веса и счета

и краев не видать.

Как же станут ее–то

без него убирать?

По гражданскому долгу,

как велит комсомол,

он, не думая долго,

на глубинку пошел.

Не какой–нибудь дачник,

не из праздных гуляк, —

в пятерне чемоданчик,

за плечами рюкзак.

Пыль стоит, не спадая,

солнце душное жжет.

Паренек из Китая

на уборку идет.

И гудки грузовые,

мчась навстречу в дыму,

словно трубы России,

салютуют ему.

Я отрицать того не стану,

что у калитки глупо стал,

когда сады Узбекистана

впервые в жизни увидал.

Глядел я с детским изумленьем,

не находя сначала слов,

на то роскошное скопленье

растений, ягод и плодов.

А вы, прекрасные базары,

где под людской нестройный гуд

со всех сторон почти задаром

урюк и дыни продают!

Толкался я в торговой давке,

шалел от красок золотых

вблизи киосков, и прилавков,

и ос над сладостями их.

Но; под конец — хочу признаться,

к чему таиться и скрывать? —

устал я шумно восхищаться

и потихоньку стал вздыхать.

Моя душа не утихала,

я и грустил и ликовал,

как Золушка, что вдруг попала

из бедной кухоньки на бал.

Мне было больно и обидно

средь изобилия всего

за свой район, такой невидный,

и земли скудные его.

За тот подзол и супесчаник,

за край подлесков и болот,

что у своих отцов и нянек

так много сил себе берет.

И где не только в день

вчерашний,

а и сейчас, чтоб лучше жить,

за каждым садиком и пашней

немало надо походить.

Я думал, губы сжав с усильем,

от мест родительских вдали,

что здесь–то лезет изобилье

само собою из земли.

Сияло солнце величаво,

насытив светом новый день,

когда у начатой канавы

я натолкнулся на кетмень.

Железом сточенным сияя,

он тут валялся в стороне,

как землекоп, что, отдыхая,

лежит устало на спине.

Я взял кетмень почтенный в руки

и кверху поднял для того,

чтоб ради собственной науки

в труде испробовать его.

Случалось ведь и мне когда–то

держать в руках — была пора —

и черенок большой лопаты

и топорище топора.

Но этот — я не пожалею

сознаться в том, товарищ мой, —

не легче был, а тяжелее,

сноровки требовал иной.

Я сделал несколько движений,

вложивши в них немало сил,

и, как работник, с уваженьем

его обратно положил.

Так я узнал через усталость,

кромсая глину и пыля,

что здешним людям доставалась

недаром все–таки земля.

Она взяла немало силы,

немало заняла труда.

И это сразу усмирило

мои сомненья навсегда.

Покинув вскоре край богатый,

я вспоминаю всякий день

тебя, железный брат лопаты,

тебя, трудящийся кетмень!