Кладбище паровозов. Ржавые корпуса. Трубы полны забвенья. Свинчены голоса. Словно распад сознанья — полосы и круги. Грозные топки смерти. Мертвые рычаги. Градусники разбиты: цифирки да стекло — мертвым не нужно мерить, есть ли у них тепло. Мертвым не нужно зренья — выкрошены глаза. Время вам подарило вечные тормоза. В ваших вагонах длинных двери не застучат, женщина не засмеется, не запоет солдат. Вихрем песка ночного будку не занесет. Юноша мягкой тряпкой поршни не оботрет. Больше не раскалятся ваши колосники. Мамонты пятилеток сбили свои клыки. Эти дворцы металла строил союз труда: слесари и шахтеры, села и города. Шапку сними, товарищ. Вот они, дни войны. Ржавчина на железе, щеки твои бледны. Произносить не надо ни одного из слов. Ненависть молча зреег, молча цветет любовь. Тут ведь одно железо. Пусть оно учит всех. Медленно и спокойно падает первый снег. Раскрашена розовым палка, дощечка сухая темна. Стучит деревянная прялка. Старуха сидит у окна. Бегут, утончаясь от бега, в руке осторожно гудя, за белою ниткою снега весенняя нитка дождя. Ей тысяча лет, этой пряхе, а прядей не видно седых. Работала при Мономахе, при правнуках будет твоих. Ссыпается ей на колени и стук партизанских колес, и пепел сожженных селений, и желтые листья берез. Прядет она ветер и зори, и мирные дни и войну, и волны свободные моря, и радиостанций волну. С неженскою гордой любовь она не устала сучить и нитку, намокшую кровью, и красного знамени нить. Декабрь сменяется маем, цветы окружают жилье, идут наши дни, не смолкая, сквозь темные пальцы ее. Суровы глаза голубые, сияние молний в избе. И ветры огромной России скорбят и ликуют в трубе. У крестьян торжественные лица. Поле все зарей освещено. В землю, за колхозною станицей, хлебное положено зерно. Солнце над зерном неслышно всходит. Возле пашни, умеряя прыть, поезда на цыпочках проходят, чтоб его до срока не будить. День и ночь идет о нем забота: города ему машины шлют, пионеры созывают слеты, институты книги издают. В синем небе летчики летают, в синем море корабли дымят. Сто полков его оберегают, сто народов на него глядят. Спит оно в кубанской колыбели. Как отец, склонился над зерном в куртке, перешитой из шинели, бледный от волненья агроном. Пусть же нива буйно колосится. Будут этой осенью полны нашей рожью, нашею пшеницей все зернохранилища страны. ОПЯТЬ НАЧИНАЕТСЯ СКАЗК А… Свечение капель и пляска. Открытое ночыо окно. Опять начинается сказка на улице, возле кино. Не та, что придумана где–то, а та, что течет надо мной, сопутствует мраку и свету, в пыли существует земной. Есть милая тайна обмана, журчащее есть волшебство в струе городского фонтана, в цветных превращениях его. Я, право, не знаю, откуда свергаются тучи, гудя, когда совершается чудо шумящего в листьях дождя. Как чаша содружества брагой, московская ночь до окна наполнена темною влагой, мерцанием капель полна. Мне снова сегодня семнадцать. По улицам детства бродя, мне нравится петь и смеяться под зыбкою кровлей дождя. Я вновь осенен благодатью и встречу сегодня впотьмах принцессу в коротеньком платье, с короной дождя в волосах. Были давно два певца у нас: голос свирели и трубный глас. Хитро зрачок голубой блестит — всех одурманит и всех прельстит. Громко открыт беспощадный рот — всех отвоюет и все сметет. Весело в зале гудят слова. Свесилась бедная голова. Легкий шажок и широкий шаг. И над обоими красный флаг. …Беленький томик лениво взять — между страниц золотая прядь. Между прелестных увядших строк грустно лежит голубой цветок. Благоговея открыть тома — между обложками свет и тьма. Вихрь революции, гул труда, волны, созвездия, города. …Все мы окончимся, все уйдем зимним или весенним днем. Но не хочу я ни женских слез, ни на виньетке одних берез. Бог моей жизни, вручи мне медь, дай мне веселие прогреметь. Дай мне отвагу, трубу, поход, песней победной наполни рот . Посох пророческий мне вручи, слову и действию научи. |