Эмир жил в Maпе и часто виделся с Чезаре. Его отряды грабили низовья Копы. Я видел у эмира много драгоценных вещей, золотых и серебряных. Я среди ник нашёл множество древнегреческих монет и изделий; Зихи издревле были в близком общении с эллинами; город Мапа в древности был милетской колонией. Она называлась Горгиппия.

Однажды эмир пришёл к нам с известием, что он покидает Many: великий хан дошёл до земли русов и повернул назад. Я рад был, что несчастный народ зихов избавится от азийцев и возвратится из лесных трущоб, куда скрылось большинство зихов, вновь на тучные поля равнины. Не доверяя азийцам, мы поспешили распрощаться с эмиром и перебраться на галиот «Ястреб». Однако мы не покидали неудобной бухты в Мапе: мы навели обе бомбарды на берег на случай, если азийцы задумают перед отходом напасть на генуэзскую факторию. Через день они ушли. Субпрефект и генуэзская стража возвратились в замок, а мы отплыли в Каффу.

Наконец, мы были у себя дома: с какой радостью я шагал по палубе «Ястреба». Сердце моё жаждало скорее обнять вас, дети мои, и вашу добрую мать.

На рассвете забелели дома Каффы в глубине залива, я вскоре увидел среди массы галер стоявший в порту наш корабль «Сперанцу». Встреча была радостная. Консул лично нас встретил. От дожа было получено им тревожное письмо с вопросом о судьбе Чезаре.

Празднества в честь Чезаре были и на берегу, и на кораблях, все хотели нас видеть и послушать ужасную историю о событиях на Кавказе, которую я вам, дорогие дети, рассказал.

Приятно было очутиться в мирной домашней обстановке после походов, пыли, дождей, беспорядочного питания, ожиданий шальной стрелы. Консул предоставил нам свой кабинет и соседние с ним комнаты. Ванна, цирюльник, портной сменяли друг друга. Из глубины зеркала на меня смотрело незнакомое лицо: тёмное от загара, сухое. Между бровей появилась глубокая морщина. Пережитые ужасы дали свой отпечаток. Каффские генуэзские дамы и их мужья не оставляли нас своим вниманием: я им должен был без конца рассказывать про кавказские страшные события.

Несмотря на развлечения и пиры, которые нам давали консул, префект Каффы, генуэзские богатые купцы, Чезаре не забыл государственных дел: до полудня мы оба ревизовали учреждения города.

Мы не знали, куда направится Тимур после сожжения города русов Ельца. Можно было опасаться, что он пошлёт одного из эмиров разорить Крым, а сам направится к Дунаю, нападёт на Константинополь, а затем может появиться в Италии.

Поэтому Чезаре просил меня составить для дожа Генуи подробное донесение о событиях и о наших опасениях. Незадолго до нашего отплытия это донесение было отправлено с почтовым судном.

Переживши столько событий, я искал отдыха в одиночестве и любил прогуливаться за городом по пустынному берегу. Однажды я значительно отдалился от городских стен. Вдали я заметил лежавшую на песке кучку людей. При моём приближении они поднялись и двинулись к ближней ивовой роще, но один из них задержался и стал смотреть в мою сторону. Вдруг он решительно двинулся ко мне, и я услышал сквозь шум прибоя крик: «Аларо! Франческо!» Кучка остановилась. Ко мне быстро подходил высокий и плотный человек в костюме стрелка. Я узнал его. Это был арбалетчик Лауренцио из команды «Сперанцы». Он радостно меня приветствовал:

— А они тебя испугались: думали — посторонний, — смеясь, сказал он и указал на товарищей. — Эй! сюда! — закричал он и призывно махнул рукой. Те подошли. Их было семь. Все они были матросы и стрелки со «Сперанцы». Весело подшучивая над собою, они дружески приветствовали меня.

— Что вы здесь делаете? — спросил я Лауренцио.

Тот ухарски мотнул головой, подмигнул окружившим меня товарищам и сказал, скаля зубы: «Господина нашего на свадьбу снаряжаем, постельку готовим!»

— Какому господину?

— Сам знаешь, Франческо, какому. Ты так же его любишь, как и мы. Антонио нам всё рассказал про тебя.

Я понял: речь шла о Чезаре Дориа.

— Что случилось?

Лауренцио мне рассказал, что за долгую и скучную стоянку «Сперанцы» в гавани Каффы произошло несколько неприятностей: например, арбалетчик Кастро с пятью товарищами за пение на улице ночью, по приказу консула, пробыл в каземате семь суток: Микель Малапарте отказался идти на дежурство в доме консула — тоже сидел семь дней; сам Лауренцио тоже попал в темницу на 7 дней; не успел вовремя вскочить при проходе, «подесты» города. Этих «семи дней» целая куча, — пояснил Кастро.

— Консул, когда ты с Дориа возвратился из плена, нажаловался ему на нас и передал список всех наказанных. Вчера вечером на каракку приехал Чезаре. Нас выстроили. Он громко прочёл список и сказал: «В Генуе вы с процентами заплатите по векселю, который вы дали в Каффе, бестии!? Что ты думаешь, Франческо?

«От него можно всего ждать», — подумал я, вспоминая поступок Дориа с Антонио.

Я положил руку на плечо Лауренцио и сказал:

— Успокойтесь. Я буду делать доклад в «Совете по делам Хазарии»[114], и я уверен, что мне удастся вас защитить.

Они меня благодарили, но мои слова не рассеяли их опасений. Я заметил, как сильно взволнованы были стрелки и матросы, и подумал, что это добром не кончится.

Я перевёл беседу на кавказские события, и мои слушатели успокоились. Вокруг было безлюдно; налево — синяя гладь моря, направо — жёлтая, выжженная солнцем крымская степь. Вдали показался всадник. Спутники мои распрощались со мною и свернули о прибрежной дороги в степь, с намерением войти в город через северные ворота; там был рынок. Громадное белое, как вата, облако повисло над Каффой. Я подумал: дурной знак — будет «гроза», а всё-таки я постараюсь на пути в Геную образумить Дориа.

Вечером я хотел поехать на «Сперанцу». Мне хотелось побеседовать е нашим добрым капитаном о настроений команды судна. Но над городом разразилась гроза. Из окна дома, где я жил, я видел, как порывы ветра высоко подымали зеленоватые волны с белой гривой и бросали их на чёрные круглые бока «Сперанцы», — и она то низко кланялась городу, то гневно вздымала грудь над волной, словно готовясь к прыжку, но цепь её крепко держала на месте, и «прора» судна вновь глубоко уходила в воду. «Тяжело сейчас на судне», — подумал я и вспомнил красавицу-зихийку, купленную Чезаре в Пецонде. Старик-капитан жалел её: в моё отсутствие устроил девушку с дуэньей в моей каюте. Он мне говорил, что она часами сидит на корме и безмолвно смотрит в сторону Кавказа. Старуха ухаживала за ней как за больной. Она знала греческий язык очень слабо: научилась ему в Пецонде за год рабства. По вечерам рассказывала скучавшему на стоянках то в Мапе, то в Каффе капитану про быт зихов. Она знала отца Мариам, так звали девушку. Отец отвёз её после смерти матери на воспитание к старшей своей дочери. Она была замужем за убыхом и жила в Хосте на берегу Понта. Отец был уже стариком и очень любил маленькую Мариам, часто приезжал через перевал с Копы. Девочка научилась в Хосте рукоделию. В Хосте есть генуэзская фактория и одна добрая генуэзка от скуки научила Мариам плести красивые кружева. Когда отец привёз её обратно в родную землю темиргоевцев, все девушки завидовали её искусству шить одежду, вышивать её узорами, а особенно плести неведомые для зихов кружева.

Отец её был знаменитый наездник Пшемаф Вомотоко. Про него даже на пирах пели песню. Ногайский князь, кочевавший по правому берегу Копы, был с ним во вражде за убийство и решил отомстить жестоко. Он знал, что отец Мариам без ума любит свою дочь, и украл её, когда она ехала на арбе к тётке в соседний аул, отвёз через перевал Марух в Пецонду и продал ромею.

Капитан и в Мапе и в Каффе отпускал девушку со старухою гулять по городу, под надзором, конечно. Чезаре узнал об этом и сделал выговор старику. С тех пор Мариам не сходила на берег. Я знал, что бедная девушка не переносила качки. И теперь, глядя на качавшиеся во все стороны мачты корабля, я с трудом подавил подступивший к горлу крик бешенства».