На низком столике с золотыми арабесками блестели китайские фарфоровые чашечки с розовым вареньем и кофе и графин воды. Худая рука Тимура с изумрудным перстнем время от времени брала чашечку и подносила её к сухим тонким губам; полководец, не торопясь, блеснув белыми волчьими зубами, делал глотка два и осторожно ставил её на столик.

— Лупо[90], — сказал Джовани, стоявший сзади Тимура среди эмиров.

Услышав незнакомые слова, азиец, молча смотревший на штурм, вопросительно и резко обернулся назад.

Джовани побледнел, как полотно.

«Он сказал, — ответил Чезаре через переводчика-грека, тоже побледневшего, так как он понимал по-итальянски, — что город погиб».

Я вздохнул облегчённо.

Бледная рука снова спокойно потянулась на этот раз к чашечке с вареньем.

Вокруг городских стен, словно кузнецы, стучали тараны. Осаждённые бросали камни, лили кипяток, сбрасывали брёвна. Но повреждённые тараны сменялись новыми, и уже в нескольких местах стена едва держалась.

Несколько эмиров верхом понеслись к городу. Ещё полчаса работы таранов, и бреши были пробиты, азийцы ворвались. Город запылал. Началась резня. Через два часа в городе всё стихло. На зелёное поле, где собиралась еженедельная ярмарка, согнали тысяч 6 уцелевших от резни жителей, преимущественно женщин и детей.

Тимур тихо приказал: здоровых отобрать и раздать по «улусам», а остальных умертвить завтра; сегодня пусть роют могилы для себя и для убитых в городе.

Испуганные люди, окружённые всадниками с копьями, принялись за работу: одни рыли гигантскую траншею, другие возили на арбах трупы и складывали их рядами. К утру город был очищен, и Тимур въехал в него. Он остановился в доме начальника города.

В зале были собраны знатные пленные: начальник города, военачальник, дворяне. Их было около сорока человек. Тимур велел их по одному провести мимо себя; пристально всматривался в каждого, делал едва заметное движение то правой, то левой рукой, и пленного ставили либо на левую, либо на правую сторону. На правую сторону попадали преимущественно старики. Рассмотрев всех, Тимур приказал эмиру левую толпу в 34 человека увезти и казнить, а правую, из 6 человек, подвести ближе. Старики медленно подошли. Глаза их были опущены. Тимур пронзительно зло на них посмотрел, но, видимо, победил себя, и тихо произнёс: «Старый человек — мудрый человек. Мудрый должен предвидеть. Вы — не предвидели беды Татартуба. Теперь вы её видите. Поезжайте к хану Тохтамышу и скажите ему, что я его жду с изъявлением покорности. Старый человек умеет убеждать. Убедите Тохтамыша. Я не хочу даром проливать кровь. Но кто мне противится, тот не будет жить!» Старики низко поклонились. Тимур встал, обошёл с эмирами роскошные комнаты дома губернатора; указал на большую китайскую вазу, и двое из свиты сейчас же её вынесли. «В Самарканд она поедет», — шепнул один из эмиров. Тимур не стал смотреть город и, сев на коня, быстро его покинул. Город он велел разграбить и зажечь.

На следующий день войска продвинулись на 30 миль. Вечером далёкое зарево указывало место погибшего города.

Наступление войска в двести тысяч всадников шло широкой полосой в восемьдесят миль.

Вечером азийцы повернули на север к Маджару, куда бросилась часть войск кипчаков и Тохтамыш. Впоследствии в Каффе мне передавал крымский татарин, бывший в свите побеждённого хана, что Тохтамыш прискакал с поля битвы на Тереке с несколькими мурзами, вбежал во дворец прямо в опочивальню, бросился на кровать и уткнул лицо в подушки. Пролежав так минут десять, он вскочил и велел вьючить свои сокровища и отправлять их на север в Сарай. Две его любимые жены были посажены на быстрых, как ветер, иноходцев и отправлены в степь. Потери кипчаков татарин считал в 80 тысяч.

Я понял, что влекло азийцев на Северный Кавказ. Громадная добыча после битвы на Тереке в лагере татар досталась победителям. Лучшая её часть была немедленно же отправлена караванами под надёжным конвоем в Самарканд. Тыл у азийцев был организован хорошо: в завоёванных областях сидели с отрядами губернаторы, старавшиеся управлять краем с помощью местных дворян, оставшихся в живых после прохода азийских войск. Сношения с губернаторами и, наконец, со столицей азийцев, с Самаркандом, поддерживались государственной почтой; частным лицам, купцам запрещено было ею пользоваться; она служила для пересылки указов хана, донесений ему, для путешествия послов и чиновников и для других государственных целей; содержание почты возлагалось на жителей тех мест, где устраивались почтовые станции, или по-турецки «ямы»[91]; за это они освобождались от других податей и повинностей.

Азийцев ожидала очень большая добыча в самом богатом городе Северного Предкавказья в Маджаре.

Тимур считал, что один из самых верных военных приёмов — это преследование разбитого противника по пятам: уже через два дня авангард был под стенами Маджара. Но город был почти пуст.

Главные силы быстро подходили к Маджару, но там уже успел основательно похозяйничать двадцатитысячный авангард: над городом стояло облако дыма от многочисленных пожаров. Этот громадный город растянулся и длину на 15 миль по реке Куме, вытекающей из страны кабертаев и впадающей в море Гирканское[92]. Чтобы объехать город, надо было, по словам одного маджарского старика, употребить день и ночь. Нас поражало обилие караван-сараев и обширных при них торговых складов. Я зашёл в один из них. Ворота были разбиты, всюду видны были следы разгрома и даже попытки поджога; это был склад шерстяных восточных тканей и ковров; один я выбрал для себя. По словам моего приятеля эмира, это был тебризский[93] ковёр. Он был недавно в «Тебризе» губернатором и отправил в Самарканд сотню таких ковров: кроме того, Тимуру передал всю выработку местных ковровых фабрик, сотканных в течение года, — около тысячи ковров. «Наши самаркандские хороши», прибавил он, «но мелкий персидский узор лучше нашего. У вас, у ференков, умеют делать ковры?»

Я ответил, что наши венецианские и генуэзские ковры ещё лучше этих.

— Зачем же ты берёшь этот, если ваши лучше?

По той же причине, по какой и ты взял себе персидские ковры.

Эмир усмехнулся ответу.

Джовани пожадничал и взял четыре, но они были так тяжелы, что два из них он по дороге бросил.

Отдохнув, мы сели на коней и с группой воинов поехали осматривать город. Пожары, по приказу Тимура, были потушены, но грабёж был разрешён в течение трёх дней. Что делалось на площадях перед караван-сараями, трудно поддаётся описанию. Издали — это была корзина шевелящихся разноцветных лоскутков, вблизи — шумевшее море людей с кипами и тюками разнообразнейших тканей и ковров вперемежку с сосудами, сёдлами, стеклянной посудой, женскими украшениями; у большинства на головах были вышитые шелками тюбетейки; некоторые воины надевали по нескольку халатов. Воинов авангарда можно было различить по золотым и серебряным цепочкам, по саблям и кинжалам с роскошными рукоятками. В толпе кое-где стояли группы дежурных верховых патрулей на случай драк, покушений на убийство или поджог. В одном из кварталов мы натолкнулись на роскошное здание: вся его передняя стена имела громадный арабского стиля портал и была сплошь орнаментирована покрытыми глазурью узорными кирпичами. Мы въехали внутрь. Это была великолепная баня с фонтанами, бассейном, с многими отделениями, с мраморными сидениями. Надпись над входом гласила, что баня выстроена ханом Узбеком в 1292 году. Все мы воздали хвалу вкусу архитектора, выстроившего баню, и с наслаждением выкупались в прохладной воде: баня несколько дней не топилась.

Освежённые, мы поехали дальше. Эмир почувствовал аппетит и разослал бывших с нами воинов поомыслить пищи.