Проехав вёрст двадцать по горной дороге среди громадных буковых лесов, мы остановились на ночлег: стреножили коней, развели костёр. Это была большая неосторожность. Антонио стал нарезать тонкими ломтиками копчёную свинину, чтобы поджарить её, как вдруг за ближайшими деревьями послышался топот, и на полянку вынеслась толпа всадников в пятьдесят коней. Первое наше движение было к оружию: это были азийцы в своих остроконечных войлочных шляпах. Но было уже поздно: наш проводник упал с рассечённым саблей черепом, на нас со всех сторон напирали конские груди, а наши мечи лежали в стороне, у корней старого бука.

«Харам задэ!» (собачьи дети) — крикнул один из азийцев: «наконец, мы нашли вас. Чтобы шайтан ваши души взял: эмир мне голову отрубил бы, если бы я вас не нашёл!»… Так кричал, размахивая над нашими головами саблей, знакомый всем нам азиец, весёлый малый, силач и обжора. Потная его круглая рожа сияла радостью.

«Сакраменто!»[76], — выругался я, оправившись от неожиданности: «Антонио, дружите, собирайся, попались»… Через пять минут мы уже были в пути, окружённые толпой азийцев. Они старались производить как можно меньше шума.

— Вот-те и выспался, — с комической важностью заметил Джовани, когда мы уже на рассвете переезжали вброд большую реку. Я узнал впоследствии, что она называлась Терек.

Наконец, мы опять в своём лагере. Нас привели к начальнику; ему стало легче: нарыв прорвался. Мы были приняты довольно милостиво. «Мирза[77] Ибрагим сказал мне, что он очень рад, что нас поймали живыми: Тимур не простил бы ему нашего побега. В доказательство Мирза вынул из шкатулки свёрток (это было «воинское уложение» Тимура) и, подняв вверх палец, прочёл по-турецки цитату, которую я быстро перевёл нашим: «Опыт научил меня, что для того, чтобы быть способным к исполнению обязанностей эмира или командующего, необходимо знать тайны военного-искусства и средства разбивать неприятельские колонны, не терять присутствия духа в момент сражения, не допускать никакого беспорядка». (Мирза при этих словах крякнул и гордо посмотрел на нас).

Мирза Ибрагим велел отвести нас в палатку и хорошо накормить. Спали мы, как убитые, до полудня.

Чезаре, как самая ценная добыча, был закован на ночь в ножные кандалы. Он бесился и бранился. Но Ибрагим не отменил приказания. Я в душе ликовал: в рабы попал сам рабовладелец. Нас поместили в одной палатке. Чезаре не успокаивался.

— Синьор Чезаре, — сказал я в темноте, укутываясь в косматый кабертайский плащ (бурк-а), — разве ты предполагал, что будешь закованным рабом Тамерлана лежать на земле?

— Вовсе не рабом, а пленником! — недовольным голосом ответил он.

— Не всё ли равно: тебя Тимур в Самарканд отправит, там тебя на базаре продадут, и будешь ты гонять быков около водоподъёмного колеса для орошения полей.

— Тьфу! — плюнул на землю патриций. — Каркай на свою голову.

— Джовани, а Джовани! — сказал я.

— Что? — промычал тот в полусне.

— Давай ночью удерём опять: я дорогу приметил.

— А я? — жалобно прошептал Антонио.

— И тебя захватим.

— А я? — с испугом сказал Чезаре.

— А ты? Конечно, тебе нельзя бежать, — Чезаре сердито молчал.

В поход выступили рано. Мы ехали тотчас за лошадью Ибрагима. Справа и слева рядом с нашими двуколками шли лошади шести конвойных: доверие к нам пропало.

К вечеру мы подъезжали к ставке Тимура.

За несколько миль видны были тянувшиеся далеко в степь дымовые столбы; ближе мы стали встречать охранные отряды; начальники их почтительно приветствовали нашего Ибрагима. Я впоследствии узнал, что он за свой ум и храбрость был в большом почёте у Тимура. Бесконечные линии кибиток тянулись от Терека на Север; войска стояли по племенам. Тысячи лошадей паслись позади каждого лагеря под надзором верховых. Вдали сгрудились громадные белые кибитки; на одной блестел золотой шар: там жил Тимур, как нам пояснил сам Ибрагим, молодцевато ехавший верхом впереди нас.

Нас поместили в уютной кибитке, где мы вымылись и почистили одежду от пыли. Через час за нами пришёл Ибрагим и повёл в ставку. Меня поразил строгий лагерный городок. Несмотря на кажущуюся суетню, везде был строгий порядок. Впоследствии я удостоверился, что азийцы — опасные воины: они мужественны, хорошо вооружены и искусны в битве. Я лично в этом убедился и стал сомневаться, устояла ли бы наша рыцарская конница против кольцевой атаки этих бешеных наездников.

У входа в ставку с нас сняли обувь, помыли ноги, опрыскали какими-то неизвестными благовониями, и мы вошли под купол Тамерланова шатра. В полутьме я услышал звучный, немолодой, произнёсший два слова, голос. Толмач перевёл по-гречески: «Приблизься, ференк!» Чезаре выступил вперёд; поклонился и ждал.

— Почему ференк оказался в стане моего враг? — перевёл толмач. — Разве он не знал, что одного, моего слова достаточно, чтобы исчезали целые города и с ними «тьмы тем» людей?

Момент был опасный.

Чезаре вежливо ответил: «Хан Тохтамыш приглашал меня, как посла великой Генуэзской республики, и я был его гостем так же, как мог быть твоим, если бы ты знал о моём существовании и пожелал бы меня увидеть».

Смелость ответа Чезаре, видимо, удивила завоевателя.

В полутьме громадной палатки по проволоке тихо зазвенели кольца, и красный занавес из тяжёлой шёлковой материи тихо был отодвинут чьей-то невидимой рукой. Я увидел сидевшего на подушке большого походного и очень удобного кресла крупную фигуру пожилого сухощавого человека лет под 60, с умными, чёрными суровыми глазами.

Он с минуту, не моргая, смотрел на нас. Я спокойно его разглядывал. Джовани за спиной у меня не выдержал этого молчания и шумно вздохнул.

Наконец, тонкие пальцы правой руки Тимура выбили лёгкую трель по лакированной поверхности китайского столика, и он спокойно сказал:

«Расскажи мне о твоём генуэзском государстве. Я мало его знаю: до Самарканда известия доходят поздно. Я знаю, что генуэзцы весь Понт снабжают новым страшным огневым оружием, которого у меня нет. Без него я медленнее покорю весь мир».

Чезаре рассказал о могуществе Генуи, о колониях, о флоте, богатстве. Свой рассказ он закончил так:

«Если великому хану угодно будет, я мог бы передать главе республики, дожу Генуи, его пожелания».

Тёмное, худое лицо Тамерлана стало мягче, и он милостиво кивнул Чезаре головой.

«Генуэзец, твой народ богат и предприимчив. Но знай, что Азийский мир богаче и сильнее. Как буря, проносятся по земле несметные азийские войска, и нет ни одного народа, который бы им противостоял. Шесть климатов[78] я покорил: неужели кто может подумать, что последний, седьмой, мне не покорится? На очереди Великая Татария. Мои войска уже раз разбили войска хана кипчаков. Я милостиво тогда с ним обошёлся. Во время войны его эмиры сделали мне несколько письменных предложений. Это было вероломством с их стороны по отношению к своему владыке, моему неприятелю. Эти предложения привели меня в негодование, я сказал себе: они изменят и мне так же, как теперь изменяют своему повелителю, и вместо всякого ответа я их проклял. Я тогда не хотел зла Тохтамышу. Теперь он вновь преградил мне путь в северные страны. Если враг злоупотребит оказанной ему добротой и возобновляет вражду, он да погибнет. Тохтамыш погибнет. Останься при мне. Когда я приближусь к Крыму, я отпущу тебя с письмом к Генуе».

И Тимур жестом отпустил нас.

Обращение с нами улучшилось; мы получили отдельную кибитку. Мы зажили спокойно.

Каждое утро мы все спускались купаться в быстром Тереке, затем верхом объезжали лагери.

Последние известия разведчиков сообщали, что кипчакская армия под предводительством самого Тохтамыша быстро наступает. Тимур собрал совет из эмиров.