— Нет.

— Она у себя. Вечером стояла у дверей, какого-то дядьку провожала.

— И ты молчал!..

— Сейчас уйдешь?..

— Ты уж извини.

— О чем речь… — Он помолчал, как молчат, когда слово трудно дается. — Если туго будет… Ну — дела не заладятся, ты дай знать…

— Хуже не будет…

— Темна вода в облацех.

— Бог даст, образуется. Как-нибудь.

— Как-нибудь непременно образуется… Но зачем жить как-нибудь, если можно «иметь положение»?..

— Мне — положение?.. О господи, какое?..

— Ну, скажем, директрисы нового Дворца культуры в Заозерье.

— Ого! И кто меня туда назначит?..

— Кому следует, тот и назначит.

— Золотая рыбка?..

— Нет, обыкновенная кабинетная шпана. Самые пузатые обязаны мне тем, что остались на своих местах.

— Надо же. Мне казалось, так бывает только в итальянском кино.

— Не только тебе. Все мы поздновато узнаем, что не объявленные, а скрытые силы суть подлинные движители наших судеб. Люди эти ничтожны по всем измерениям, а чем меньше сдерживающих начал в человеке, тем меньше различий между преступниками и «руководящими лицами»… Остается только представить, как они руководят, если побуждение к преступлению — искушение возможным… Короче — для них все возможно… «Красота византийской литургии спасла и возвеличила Русь», — говорил Иван. Жестокость пореволюционных радений, сотворение порядка во зле, порядка на крови, возродили дикость и едва не погубили Россию.

— Как ни странно, то же самое приходило и мне в голову. Но я думала, все дело в моей никудышней голове. А выходит, все так и есть?..

— Все еще хуже. Мы принюхались. — Роман подошел к окну и замер на ее синеве. — В этом пещерном поселении возвышающая душу и дух человеческий здоровая жизнь невозможна, немыслима. Это попросту частокол столпов-термитников, утыканный ячейками для продолжения рода, и больше ничего — ни красоты, ни закона, ни обычая… И только несмолкаемый вой — старых и малых, гласный и негласный. Кажется, город и сейчас вопиет всеми своими огоньками, пытаясь отогнать вязкую тьму ночи, как очумевший от боли обожженный пытается сорвать повязки на ранах… Возьми этот дом. В квартире рядом по вечерам рояль и стихи Ахматовой, а за ней о тую же пору — дикая матерщина под магнитофонный рев «раннего Высоцкого». Этажом ниже в том же плане — мертвая старуха, в чей почтовый ящик втиснули второй журнал «Здоровье», пока разобрались, что хозяйке советы докторов ни к чему. И тут же, за стеной, в просторнейших апартаментах крупный начальник-вдовец, на «Волге» ездец, туша кило под полтораста, спаивает падчерицу-восьмиклассницу. На днях зашел долг отдать, он за рукав: «У меня крымского бутылочка!..» Ну сели, выпили, алалакаем, а из двери смежной комнаты вываливается опекаемая девица — пьяная в сиську и одетая, как амур: «Фоми-ич!.. Исделай же ми-ине!..» Он ее запихнул обратно и головой качает: «Распустилась молодежь…» — «Воспитываешь?» — спрашиваю. Он набычился, шея кровью налилась: «А что — отдать пацанам-гаденышам на разграбление?.. Я буду кормить, а они тискать?..» Хозяин жизни. Такие, как он, во всем разобрались, ко всему приспособились, им досконально известно, что почем. Юристы — почем нынче смертная казнь, философы — кем и во что обряжена истина, врачи — кого лечить, а кого не обязательно. А обыватель, если не пьяница и не босяк, точно знает, кого на данном этапе надо побивать камнями: длинноволосых или бритых, широкобрючных или узкобрючных… Исходя праведным гневом, они хватают за грудки всякого, кто озадачивает их скудоумие, и вопят: «Повернись лицом к смерти, гад!..» Понукаемые и унижаемые, они должны кого-то унижать — такова  с т и х и я  ж и з н и  с о з н а н и я  в этом городе, говоря высоким стилем… А если она не по тебе, если ты выходишь чистым из нечистой игры и при этом хорошо знаешь игроков, ты у них — как заноза в глазу. Разжиревшие бонзы, вроде соседа снизу, все никак не могут понять, почему я отказался от места, где можно заработать «свой миллион». Не понимают и боятся. Думают, у меня что-то на уме. Чтобы успокоиться, им позарез надо, чтобы я у них что-нибудь попросил… А я не прошу. Но долго так продолжаться не может. Нельзя заставлять бояться людей, которые привыкли понукать. Надо или дать себя задобрить, или бежать отсюда. Иначе сожрут.

— И такое возможно?..

— Где все бессмысленно, все возможно… Ну, а теперь у меня есть нужда, и я доставлю им удовольствие — попрошу место директрисы Дома культуры для моей родственницы. И ты его не только получишь, но — что куда важнее — не будешь никому ничем обязана.

— Невероятно!..

В голосе Романа что-то дрогнуло, он точно заметался в самом себе.

— Самое невероятное — твое появление у меня… Сказать кому — не поверят… Скоро я и сам, наверное, перестану верить… Да это и лучше — убедить себя, что так не бывает…

— Глупо. Теперь все только и жаждут, чтобы с ними случилось такое, чему они завидуют в других…

— И ты?..

— А что я?.. И меня подхлестывает зависть к тем, кому удается больше… Так называемая свобода людей искусства очень часто не что иное, как раболепие перед тем, что выделяет других.

— Тем более надо побеспокоиться об устроении жизни…

— Время есть, наверное…

— Время есть, пока есть возможности. Когда-нибудь потом тебе придется унижаться, чтобы получить хоть что-нибудь. Зачем?..

Она не сразу пришла в себя после его ухода. Все в ней — ее настоящее и будущее — точно замкнулось на этом маленьком, всепонимающем, безобразном человеке.

К тому времени, когда они вернулись из очередной командировки в Поволжье и Нерецкой в звании отпускника, блюдя обычай, потчевал друзей прощальным ужином, происшедшее неделю назад отдалилось во времени и в душе так, что и думать о нем не представлялось необходимым. О чем думать?.. Нет ничего нового под луной. Все в мире извечно и неизменно. И люди тоже. Путь их истоптан, и бредут они по кругу.

Дни прошли незаметно и нетрудно. Ничто как будто не беспокоило, если не считать ущербной легкости, навязчивой необремененности. «Всего и делов — жену накрыл… Не мы первые, не мы последние, — говорил себе Нерецкой в пустом вагоне поздней электрички. — Чтобы получить истинное представление о подобных происшествиях, на них следует глядеть глазами постороннего, и тогда станет понятно, что все необычное тут — от излишней впечатлительности причастного к делу. Да еще — от предубеждений, с помощью которых вбил себе в голову, что у тебя «не как у всех». Вот и показалось небо в овчинку. Твое взросление затянулось».

Однако по мере приближения к городу все рассуждения о незыблемости миропорядка и верности постороннего взгляда на его переживания мало-помалу вылетели из головы, и все случившееся памятной ночью об эту пору, как и все, что он видел и чувствовал теперь, представало в таком обличье, в каком только и могло быть понятно ему.

В тяжелой пустоте вагона, в шипении и глухих ударах дверей на остановках, в запахе горящего металла тормозных колодок, влетающем со сквозняками в раскрытые половинки окон, в натужном стоне начала движения, в самой езде в темноте, наперегонки с низкой луной, то скрывающейся за домами пригородных поселков, то стремительно мелькающей за сквозными сосновыми гривками — во всем чудилось что-то бессмысленное, даже враждебное всякому смыслу: в целом мире ночь, безлюдье и — грохочущий во мраке пустой поезд. Вереница освещенных изнутри, громогласно скользящих куда-то вагонов уносила воображение ко временам постапокалипсиса. Поезда принадлежат толпе, и чем она больше, тем доступнее разуму реальность.

Когда-то школьный приятель упросил отца, паровозного машиниста, «прокатить нас с Андреем». Усадив их справа от себя, подвижный черноусый человек в засаленной тужурке восторженно кричал мальчишкам, чьи сердца готовы были выскочить от грохота, дрожи и громадности несущей их махины:

«Сколько людей в вагонах?.. Тыща! И куда кто ни забрался, в спальный вагон или на крышу, в душе надеется, что поезд ведет человек, на которого можно положиться!.. Понимать себя человеком, на которого можно положиться — этого хватит на всю жизнь!..»