«Куда же вас, Зоенька?»

«Почем я знаю. Везите обратно».

Ничего себе — ему утром в рейс!.. Он включил свет и обернулся: скинув обувку, его пассажирка забралась с ногами на сиденье, привалилась к уголку и закрыла глаза. Потертая курточка, васильковые джинсы, ноги в черных носках, из дырки одного из них торчит еще не замученный «шпильками» и «платформами» розовый палец. Тогда этого костюма было достаточно, чтобы выглядеть «как следует», теперь одежкам несть числа, а выглядеть как следует почти не удается: чем разнообразнее гардероб, тем труднее смотреть на себя со стороны, «видеть себя», как выражаются театральные дамы, чей жаргон состоит из умения выжимать корпоративное значение из обычных слов и при этом водить перед носом хищно растопыренными пальцами.

«Похожа на женщину-посла?» — спрашивала она перед отъездом, глядя на него из-за плеча, «свысока» — подлаживаясь под строгий темный костюм.

«Похожа на даму-метрдотеля, у которой физиономию распирает от избытка принципов, а костюм от примет упитанности».

«Такое не сочетается?»

«Что-нибудь одно: или принципы или даровые харчи».

«Убийственная логика!»

«На ком-нибудь видела такой же костюм?»

«Угадал».

«Вот откуда берется столько никудышных модниц!..»

«Ты прав. Надо наряжать себя, а не свою зависть… Досада какая! Я-то вообразила, что буду выглядеть дамой с хорошо различимым чувством собственного достоинства!»

«Не горюй. Из всех моих знакомых один Дирижер умеет показать, что обладает чувством собственного достоинства. Да и то — в теплую погоду».

Ее медлительному, «хорошо различимому» телу шли свободные платья, гладкие тяжелые ткани теплых тонов, особенно — длинный мохнатый халат после вечерней ванны, и широкое покойное кресло, куда можно забираться с ногами и класть книги на подлокотники. Совсем не маленькая, забираясь в кресло, она укладывала себя как хотела, точно была без костей.

«Уедем в тмутаракань!.. Куда-нибудь, где можно побыть вдвоем.. — жалобно шептала она в телефонную трубку неделю назад. — Куда-нибудь в дремучие леса!..»

«Это где?»

«Не знаю… Так в песне поется: «Бежим, моя краса, из терема-темницы в дремучие леса!» Бежим? Или я уже не твоя краса?..»

«Куда везет меня эта тетка?.. Зачем я поехал?.. Кто она?.. Знает Зою… Наверное, из той же театральной шатии».

С каждой минутой он все больше терял уверенность, что понимает и поступает как нужно. Он силился превозмочь оцепенением охватившее его безволие, и порой казалось, еще немного, небольшое напряжение, и смутность происходящего прояснится. Он предвосхищающе вздыхал, внушал себе холодное трезвомыслие, как человек, которому надлежит вынести итоговое суждение… «Сейчас, сейчас… Надо получше всмотреться и найти верную точку зрения…» Но минута проходила за минутой, шофер увлеченно нес ахинею, такси катило все дальше, добираясь ко всеразрушающей цели с какой-то бесчувственной неколебимостью, а просветления не наступало. Было как во сне, когда, не понимая вины, чувствуешь себя виноватым уже тем, что не смог уберечься от случая, который сделал тебя жертвой. И от безысходности, тягостного ожидания неотвратимого замирает сердце.

Женщина что-то сказала, машина убавила ход, прижалась к тротуару, повернула, въехала под арку и остановилась во дворе. На счетчике значилось два рубля с мелочью. Нерецкой протянул три.

— Рубель накинь, хозяин!.. Овес в этом году, как говорыться!..

— Топай. Интеллигент.

Это был окраинный квартал новых домов, с огромным, как стадион, изрытым и захламленным двором, продуваемым со всех сторон сквозняками. Под холодным светом фонарей безжизненно блестели лужи, торосами громоздились забытые бетонные блоки, чернели кучи земли и строительного мусора. В воздухе было пронизывающе сыро, неуютно.

«Где же она тут?..»

Нерецкой смотрел на светящиеся окна, и ему казалось, что жители этих неправдоподобно длинных домов, люди какой-то общей невеселой судьбы, никак не улягутся, прожив еще один несчастливый день.

— Э, э! Кого надоть?.. — Разбуженная хлопнувшей дверью полная пожилая привратница выбралась из остекленного закутка и глядела на вошедших осоловелыми глазами.

— Это я, тетя Варя! Мы к Рафаилу Ивановичу, он знает, — невозмутимо отозвалась спутница Нерецкого, надавливая на кнопку лифта и от настырности в ниточку сжимая губы.

— Ну, ну… — Неслышно ступая ногами в тапочках, толстуха направилась к своему креслу. — Дрыхнет небось твой Рафаелич! — слезливо-восклицающим от зевоты голосом пропела она, прикрывая рот щепоткой. Добравшись до окна, ткнулась в него лицом. — Во зарядил, прямо наказание господне — цельное лето без передуху!.. Хоть бы уж батареи затопили…

Пока лифт поднимал их, Нерецкой видел в зеркале себя и — со спины — вставшую лицом к двери женщину. Она была невелика ростом, худа сложением, и он рядом с ней, в аэрофлотовской фуражке и синем плаще, напоминал дюжего милиционера, провожаемого пострадавшей к месту бесчинства. Выбравшись из кабины, она юрко шагнула к одной из четырех дверей на широкой площадке, тем же нетерпеливым движением позвонила в квартиру, жестом веля Нерецкому отступить от глазка в двери. Бывалая тетка.

Пахло трубой мусоропровода и, как новой клеенкой — дерматином дверной обивки. Им долго не открывали, и Нерецкой все это время тупо смотрел на маленькую женщину, навязчиво напоминавшую кого-то, но кого, никак не удавалось вспомнить. Что-то не сходилось. Ей было лет тридцать, вряд ли больше, но кожа щек давно потеряла свежесть, профиль чистоту линий, под глазами обозначилась темнота, как на побитом яблоке. Лицо подростка с дурными наклонностями.

Ружейным затвором складно лязгнуло железо замка, и дверь подалась внутрь. Дохнуло дурным теплом — смесью лекарственных запахов, чужим, враждебно неопрятным  л о г о в о м.

— Изольда?.. — По-актерски выразительный тенорок прозвучал осторожно, как бы с оглядкой на спящих. — Что-нибудь случилось?..

Прикрыв за собой дверь, вышел немолодой мужчина в красно-синем спортивном костюме, с запрокинутой тяжелой головой, сохранившей густую седую шевелюру. Нездоровое желтоватое лицо сильно увеличивал зобом выпирающий второй подбородок.

— К вам товарищ… — недоговорила женщина, всячески давая понять, что остальное очевидно. От наслаждения ситуацией она похорошела, в глазах очнулся игривый блеск, лицо посвежело.

— Ко мне? — Дядя воззрился на Нерецкого с более сдержанным недоумением, чтобы затем уважительно, даже как-то законопослушно не сводить глаз с его фуражки. — У вас что-нибудь неотложное?.. Я не совсем здоров…

— Здесь… гостит моя супруга… — покосившись на тетку, не очень твердо произнес Нерецкой и, озлившись на свою нерешительность, грубо прибавил: — Попросите.

Мужчина покорно кивнул, раскрыл дверь и тут же вытянул руку в сторону коридора:

— Вот… Это к вам!.. — недоуменно прибавил он, обернувшись.

Зоя стояла в глубине коридора, слегка освещенная светом из комнаты слева, обеими руками сжимая у подбородка воротник длинного мохнатого халата. Ее окаменелость странным образом передалась и Нерецкому, и зобатому дядьке, и маленькой женщине, у которой восторженно горели глаза.

И вдруг Нерецкой почувствовал, как это нехорошо — видеть Зою в чужой квартире, вот так одетой, кольнул стыд за  н и х… Но тут же пришла мысль, что она-то видит в нем нежелательного визитера, который испортил ей вечер, и он заговорил со спокойным пренебрежением к тому, что она думает о его появлении, хотя говорить, наверное, вообще ничего не следовало, да еще при посторонних. Но кто тут посторонний?..

— Я уезжаю в отпуск, — слышал он свой голос. — У тебя будет время перевезти сюда свои вещи.

И чтобы ей не пришло в голову, что он ожидает каких-то слов в ответ, что у нее есть право на его внимание, резко отвернулся и пошагал вниз.

— Вещи? Какие вещи?.. — испуганным шепотом вопрошал хозяин квартиры. — Категорически против!.. Я не собираю вещей!.. Какие могут быть вещи, если я… если она проездом, можно сказать?..