— Что я? Что ты знаешь обо мне?.. Вот и не тявкай, понял? — От буйно вскипевшей злобы лицо Курослепа посерело и напряглось, как в ожидании нападения.

Нерецкой оторопел:

— Что с тобой, любезный?.. Из-за чего сей эмоционально-интуитивный отклик, как выражаются театральные дамы?..

— «Мог выйти»! Тоже мне профессор!.. Из тебя вышел?.. — Напряжение спало, он больше не ждал нападения. — А если я не хотел, чтоб вышел?..

— Дело хозяйское. По мне так зря.

— «По мне»! Дослужился до желтых шевронов и наставляешь уму-разуму?.. А по мне, все твои шевроны вместе с твоей головой — как гром на Камчатке, понял?.. «По мне»! Так и тянет выставить фигуру!..

— Что делать, каждый хочет быть замеченным. Вот и ты тоже — потому и окрысился.

— «Окрысился»! Как бы ты, умник, запел, посади тебя в мою шкуру — чтоб по-людски ничего не давалось, а все с вывертом, с унижением, с переплатой!.. — Он произнес это с надрывом обиженного и немного извинительно, самую малость.

Курослеп собирался прибавить что-то еще, но волнение, как видно, мешало собраться с мыслями. Нерецкой продолжал играть молча. Разговор сорвался с наезженной колеи, слова обрели вес и значение. «Чем это я его так пронял? Дискуссия проходила в привычном ключе, с чего бы ему рвать рубаху?.. Теперь продолжать тему себе дороже: всякого рода ущемленные предрасположены замыкаться в ненависти к тем, кому имели неосторожность раскрыть потаенное… Пусть думает, что сразил меня горьким словом».

Доигрывали как по обязанности, сухо оповещая скорее не друг друга, а бильярдные шары: кого из них, каким образом и в какую из шести луз намереваются закатить.

В общей сложности, как выразился Мефодич, Нерецкой проиграл двадцать пять рублей. Из них маркер получил трешник «на бутылку», остальные Курослеп вознамерился немедленно пропить в ближайшем кафе и объявил об этом не без умысла.

— Угощаю!.. — Он глядел на Нерецкого чуть насмешливо, как бы прощупывая, что оставил в нем финал разговора, и явно не ожидал, что приглашение будет принято. Да и сам Нерецкой в душе дивился своему согласию на такое продолжение встречи в бильярдной. По-видимому, все дело в его теперешнем состоянии: предощущение скорого свидания с Зоей, во-первых, склоняло к терпимости, благорасположению ко всему на свете, вот и шевельнулось желание загладить причиненное Курослепу огорчение, а во-вторых, вызывало безотносительное ко всему сиюминутному неприятное беспокойство, глухую тревогу, как будто и беспричинную, однако понуждающую к каким-то разговорам, движениям, усилиям. Остаться наедине с собой казалось все равно что погрузиться в безвременье, где не будет завтра. Чтобы время двигалось, нужно двигаться самому, нагружать себя делами, имеющими точно обозначенную длительность, протяженность во времени.

«Что ты знаешь обо мне?..» — укоряюще звучал в голове Нерецкого яростный выкрик. Знал он и в самом деле немного и совсем ничего из того, что оправдывает совместное сидение за бутылкой вина.

В бильярдной говорили, что Курослеп объявился в городе несколько лет назад и начал скромно — слесарем на заводе торгового оборудования. По его словам, место выбиралось с расчетом поступить на вечернее отделение подведомственного техникума. На первом курсе вышел в бригадиры, потом — в мастера и, наконец, оседлав какую-то выборную должность, получил направление в заместители директора товарной базы, по слухам — «вершины мечтаний всякого торгаша». Потолкавшись на вершине ровно столько, сколько нужно, чтобы разобраться «что к чему», он, если верить тем же слухам, первым делом подсидел патрона, да так основательно, что тот вернется из мест отдаленных на пятнадцать лет старше. Ко времени окончания техникума Курослеп занимал директорское кресло и числился «в резерве руководящих кадров». Кажется, отличный разбег для карьеры, и вдруг он делает непонятный финт — переводится на должность начальника мастерской по ремонту кассовых аппаратов. Место разве что не пыльное, и только. Какой-то проигравшийся интеллектуал пустил мстительную байку, будто Курослепу «голос был» — услышал вещее слово и решил обмануть судьбу, но скоро понял, что принял за пророчество злонамеренный наговор, и теперь локти кусает. Злопыхатели попроще уверяли, что не Курослеп ушел с базы, а «его ушли», потому как брали временно, до подыскания «подходящего кадра».

«Что тут от истинных причин, что напридумано, одному Богу известно, — размышлял Нерецкой. — Возможно, и «ушли» Курослепа… Отсюда и злобность — обидно: считал себя пригодным для «руководящих постов» и вдруг убедился, что никаких достоинств за ним никто не признаёт. И не призна́ет — имей он хоть гербовые бумаги на сей счет. Не так уж мало, чтобы возненавидеть бренный мир».

В кафе у него обнаружились знакомые — билетерши из соседнего кино «Сатурн», Нинель и Манечка. Обеим было крепко за тридцать, обе мелко кудрявились по новой моде и огненно рыжели по старой, обе вместе с макаронами в томате доедали краску на губах. Пособив распить бутылку коньяка, они оживились и помолодели. Промокнув комочком бумажной салфетки морщинки в углах рта, из деликатности предварительно придав ему форму куриной гузки, Нинель доверительно поведала о страсть интересном фильме, который собираются показывать в их кинотеатре.

— Знаем мы ваши фильмы!.. — благодушно отозвался Курослеп. — Соберутся деятели с мозгами набекрень от всяких систем и теорий и давай котлету наизнанку выворачивать, а ты гляди как баран!.. Детективный, что ли?..

— Наш.

— Про что в кине-то?..

— Про любовь, про что!..

— Дух захватывает или слеза прошибает?..

— Мань, как название?..

— «Отелло».

— Ясно… Вымажут человека гуталином, а он бегает и кричит — жену с приятелем застукал, не понравилось. Побегает, побегает, поскрипит зубами и давай ее душить!.. Придушит, но не до конца, она еще малость поговорит, ногами подрыгает и только потом окончательно откинет копыта. Люди смотрят и переживают: ну зачем, гад, такую красивую удавил?..

Курослеп махнул рукой и притащил из буфета еще бутылку.

— Надо согреться!..

Грелись по-заграничному, не закусывая. Он знал, как там, за границей, насмотрелся.

— Заходишь днем — днем! — в пивную, а там голая баба танцует!

— Совсем? — возмутилась Манечка.

— Как очищенная картофелина!..

— Ни за что не стала бы!.. — Она посмотрела на Нерецкого так, что, мол, что хочешь делай, не стану.

— И правильно. Мы не в Африке. Там жара. И цвет у людей темный. — Нерецкой хмелел и понимал, что это заметно — по старательности, с какой выговаривал слова. «Самое время топать домой…»

— И не только в пивной. «Куда ни сунься — сплошь голодрама!», — как говорил мой боцман. Особенно в кино. В ихнем кино без голодрамы ни шагу. Наши киношники все больше чудят-мудрят, а те вроде дурочку валяют; так возле драки свистят — для пущей неразберихи. Пойми правильно… — Курослеп перешел на серьезный тон — для Нерецкого. — Что противно? Какая-то пивная харя думает, что его голодрамы под музыку — как раз то, что мне надо, понимаешь?.. Ему по нраву, значит, и мне подойдет!.. Да моя душа — это моя душа! Ее никакой Моцарт не заменит, а он мне «для души» голых дур сует!..

— Верно. «Ибо жизнь моя есть день мой, — и он именно мой день, а не Сократа или Спинозы».

— Я слыхала, у них голодрамы, а любви нет… — Манечка смотрела на Нерецкого по-умному, нос у нее сильно блестел. От возмущения, должно быть.

— Кое-какая есть…

— Я слыхала, они по расчету сходятся, — сказала Манечка.

— Точно. И — все вдруг!.. От чего получаются демографические взрывы, слыхала?.. — Курослеп перешел на шепот.

Манечка хохотнула — «так и быть, прощаю» — и принялась заново красить губы.

— Болтают черт-те чего!.. — прорвало молчавшую Нинель. — Грамотные больно, дурей себя нашли. Взрывы какие-то…

— Тебе всерьез говорят! От них скоро жрать нечего будет! Думаешь, баб и в жизни душат, как в кино?.. В жизни всякая сволочь беспрепятственно обзаводится потомством. «Идиотов тоже рожают в муках», — как говорил мой боцман.