Я: А сколько времени Маринко в тюрьме?

Я это тоже сказал неожиданно, удивляясь самому себе, потому что слова Шулича пробудили у меня в голове идею — ей ведь сейчас восемнадцать лет, этому младенцу уже четыре-пять месяцев.

Агата: Дольше, чем говорят ваши! Гораздо дольше, чем ваши сказали!

Мне уже ничего не понятно. Наши? Он был осужден, совершенно официально.

Агата: Вы прекрасно знаете, сколько времени он в тюрьме. А ваши сказали, что нужно сделать, чтобы он вышел оттуда, уже полгода сидел за решеткой. Все полицейские на станции говорили! Что это не зря!

Шулич улыбается, но как-то формально.

Шулич: За все нужно платить, не так ли?

Я: Когда это?

Агата: Что? В конце прошлой зимы, когда на следующий день в суде должны были давать свидетельские показания.

Непонимающе смотрю на Шулича, тот — только на нее, с насмешкой, но более серьезным взглядом. Потом вздыхает и отдает ей ребенка.

Шулич: Ай-ай-ай, сиротинушка.

Агата принимает ребенка, прижимает его к груди. Ребенок приникает к ней. Что имеют в виду Агата и полицейский? До меня не доходит. На что они намекают?

Как могут жить такие люди? Ни один нормальный человек этого не поймет. На каком языке они говорят?

Похоже, он ей больше нравится, она будто кокетничает. Ему она, похоже, больше доверяет, мне не так, а ему, обычному полицейскому, больше. Куда там!

Может быть, она…

Но она этого не говорила. Как начнешь раздумывать, это кажется просто невозможным. Что, у Маринко были интимные свидания в тюрьме? Его на выходные отпускали? Ага, конечно, так тебе и выпустят цыгана домой, отдохнуть на выходные. Но ведь тогда не сходится! Что, может, полиция… слишком много смотришь телевизор, вот в чем дело. Она просто выдумывает, да, выдумывает, в этот вечер она уже столько наговорила… Почему тогда Шулич так отреагировал? У него лицо посерьезнело. «Ай-ай-ай, сиротинушка»? Почему сиротинушка?

Значит, полицейские ее тогда, в тот день…

Нет, это просто невозможно.

Какие больные идеи! Сейчас я понял, что у меня эти чудные мысли рождаются только из-за этой игры между ними. Прекратите. Потому что мне ничего не понятно. Послушай, девчонка, ты действительно пережила травму. Тебе нужна помощь. Ты даже не понимаешь, насколько сильно! Но, похоже, помощь тебе требуется в гораздо большем объеме, чем я думал вначале!

Почему же тогда выбор пал именно на меня? У меня была более простая задача. Почему эти задачи всегда усложняются? Почему?

Мы обо всем договорились. Я нашел для тебя решение. Ты согласилась. Тогда я тоже был груб, как и Шулич, тогда, в конце нашего разговора на холме; ты могла бы понять, что я серьезен, что у меня авторитет, что меня нужно воспринимать без дураков, что это не шутки. Решение тебе предложили. Что тут за изменения? То мое решение было идеальным. Если бы не было всех этих игр — дурацких, идиотских, пропавших аккумуляторов, — зачем эти странные намеки, к чему эти сигналы — я-то все время один и тот же, на твоей стороне, пытаюсь тебе помочь! Действительно! Даже если это и не просто — ты ведь тоже человек, в этой своей цыганской куртке, брюках, майке. Знаю я, куда тебя нужно отвезти! Чтобы выросла личностью и стала самостоятельной! Какие массажисты? Какие полицейские? Что за дурацкая ночь перед началом свидетельских показаний в суде! Что за Шмальцы, что за заговор, какие богачи-цыгане в Жельнах?

После всего этого нужно время, чтобы прийти в себя. У тебя разрушили дом! У тебя остался единственный шанс, гораздо лучше всех иных, от которых ты просто сбежала. Ото всех сбежала, а пришла ко мне. Зачем опять провоцировать не того человека? Ведь я — часть системы. Почему не Шулича? Подумай.

Если нет конкретных действий, тогда это возмещается притянутыми за ушами сценариями по философскому навешиванию лапши на уши. Кто на это будет смотреть. У типа своя задача!

У тебя трое парней и двое девочек. Ага, я приеду на машине. ОК? Еще что-то нужно?

Эй, Тиа… только сейчас я тебя узнал. Ты могла бы быть консультантом. Умная!!! Отличная память! Дипломатичная! Красивая! Вне коррупции! И даже вполне социальная.

Тебя!

Не волнуйтесь, я хорошо воспитан и продуктивен. Мог бы красть, целый месяц мог бы ходить весь грязный, бил бы девчонок так, как это делаешь ты, но меня это не развлекает.

Я хороший парень!

А, эта слепая и глупая полиция!

Мне кажется, что подсекретаря выдвинут на премию.

Сначала скажу, что я не его сторонник, но его миссия не соответствует заданию! Если бы он вышел из себя, то и задание бы провалил, поэтому он все время должен быть спокоен. Как ему это удается? Нелогично.

Шулич тоже почему-то молчит. Только в этот самый момент происходит нечто гораздо более странное, настолько необычное, что у меня в какой-то момент просто волосы дыбом встали. Потому что немного подул ветер, совсем чуть-чуть, свеженький, мне стало холодно, но в шуме ветра я услышал — музыку. Слышна какая-то музыка.

В первый момент я даже не был уверен, потому что все так тихо, угли продолжают бурчать, искриться, отбрасывая красные отблески на серебристые лица Шулича и Агаты, может, это просто игра звуков — шелеста, вызванного ветром; но нет, как только ветер стихает — музыка становится все слышнее, звучит все более явственно, хотя и не громче. Как будто ветер принес звучание музыки, потом положил ее куда-то, и она по-прежнему слышится.

Смотрю на Шулича: он тоже что-то заметил. Музыка здесь, в темноте, в гуще леса, на едва заметной лесной дороге, это одна из самых странных вещей, которую вообще можно себе вообразить. Я был бы гораздо менее удивлен, если бы сейчас над нами завыла стая волков. Гораздо менее. Мы ведь одни! Агата так сказала. Соврала? А машина? Меня охватил страх, я вообще не могу размышлять. Это они? Наши собакоголовые?

Этот тип, он абсолютно бесполезен… Он страшно скучный. Хвалился, что он психолог, а сам даже полицейского не может провести. Пусть покажет стиль, не нужны дешевые эффекты…

Ты знаешь, что психологи обучены работать с людьми, у которых есть мозги, а в случае полицейских это не так.

Совершенно бесполезен. Где находят таких людей? Сплошная скука.

Агата: Я ничего не слышу.

Лучше вообще не обращать на нее внимания, чтобы сохранить спокойствие. Шулич стоит не двигаясь, прислушивается. По-своему, это даже полезно: похоже, с него сползло обычное высокомерие и самодовольство. Ладно, без разницы. Музыка, слышна музыка. Среди кочевских холмов. Мне холодно.

Хорошо. Нужно подумать, сначала самые благоприятные интерпретации.

Я: Может, Презель возвращается, поднимается наверх.

Шулич не двигается, все еще смотрит в сторону леса.

Шулич: С магнитофоном на батарейках на плече?

Я: Или же местные жители привязали его к столбу и пляшут вокруг него.

Шулич хохочет, очевидно, этот ответ ему понравился. Может быть, он меня усыновит. А мне не до смеха, поскольку мне кажется, что я становлюсь таким энтузиастом, когда впадаю в истерику, а отсюда только один шаг до того, как я полностью потеряю способность рассуждать. Как это случилось раньше, когда я отослал Презеля. А это плохо. Очень плохо с учетом длительного развития событий.

Музыка, по-своему, неплохой знак. Музыка — это знак гораздо более нормальной ситуации, чем мы думали. Музыка означает людей, которые не скрываются по лесам. Кто слушает музыку, плохого не замышляет, как сказал бы поручик Константинович, и это действительно инстинктивное восприятие. Музыка означает, что где-то поблизости есть цивилизация, нормальная, незапуганная, которую можно приветствовать и с которой можно нормально общаться. Это не та цивилизация, которая в засаде поджидает тебя на баррикадах, чтобы неожиданно напасть на тебя, а цивилизация, которая подает сигнал о том, что она здесь. Ясно, вопрос — что это за цивилизация.