Ну вот, я тоже не устоял перед стереотипами.

Какие коршуны. Вполне человеческие импульсы. Например, это ее отрицание. Крайнее отрицание того, что они хоть во что-то вмешаны, хоть в чем-то виноваты. Что избили старуху. И при этом без каких-либо проблем признавать все чудачества и странности. Даже хвалиться ими. Это так типично, так по-человечески. Человек переживает, когда его обвиняют в том, в чем он не хочет, чтобы его обвиняли. А не потому, что хотел бы любой ценой отвлечь от себя внимание. Вообще не доходит до нее, почему кто-то их считает способными совершить все эти поступки. И чем больше ему доказываешь, что все сделал именно этот человек, тем более он убежден, что к нему несправедливы; менее всего он готов признать, что он это сделал. Как будто имеется некая граница, через которую он себе не разрешает переступать. И переступив, признаться, хотя бы самому себе — да, наломал дров. И потом, здесь другая сторона границы, черная стороны Луны, о которой тяжело сказать что-то определенное; поле, на котором слова не растут. И здесь не найти слова, не сказав себе что-то особенное. Вроде — я не такой, я этого никогда не сделал бы! А если нет слов, ничего нет. Тишина. Такая тишина, что ее и не подумаешь трогать. Или же лопаться от возмущения, если это сделает кто-то еще.

Я: Непросто это, быть тобой, не так ли, Агата?

Агата с удивлением на меня смотрит.

Агата: Не знаю… У меня получается просто так, само собой.

PAN лучше, если ты сейчас просто спрячешься куда-нибудь, трясогузка, меня от тебя тошнит, пойди какому-нибудь цыгану вылижи задницу, ты понял, вместо того, чтобы здесь вот такие вещи писать. Или вот, посмотри в окно и поберегись, чтобы в тебя ничего не попало. Твои кретинизмы не всякий переварит, кто в истории разбирается. Славяне (XIX век — чешские историки) — это новое название Венетов (их называли Словены — Словенцы как первобытные венеты), и живут они тут с конца ледникового периода, то есть уже как минимум 10 000 лет до цыган! Говорят, что цыгане были рабами фараонов в Египте, и другие сказки, факт, что они всегда были маргинальный народец, особо о них не писали даже в исторических хрониках, так что понять нельзя, откуда они и что с ними. Это — по исторической части. В социальный феномен цыган я вообще погружаться не хочу! Один бог знает, зачем он этих убогих так наказал.

Агата: Я хочу есть.

Ага, милая, ничего не поделаешь. Кто ж не хочет.

Мне уже давно очень хочется в туалет, но я ж молчу. Хотя с этим нужно что-то делать. Собственно, меня что-то не тянет идти за тот куст, за которым может скрываться непонятно кто. Я просто терплю до того момента, когда Шулич скажет, что ему тоже нужно отойти, чтобы пойти вместе; вдвоем как-то не так страшно. Потом потенциальные агрессоры будут заняты видом двух струек, а у меня будет вооруженная охрана. Но я все молчу, я ж не баба, чтобы искать себе компанию пойти пописать. Сидя здесь, у огня, перед Агатой, мне как-то не хочется.

Шулич: А что бы ты ела сейчас у себя, в этом вашем доме? Что, ничего с собой не взяла?

Действительно, о чем она думала?

Агата: Что в доме, то в доме. А об этом вы должны были подумать.

Я: Ты хочешь сказать, что у вас там наверху имеются скрытые запасы?

Шулич: Я-то как раз подумал об этом. А вот вы, не знаю, о чем думали.

Эта его фраза меня удивила, так же как и ее фраза. Что значит «подумал»? А Агата — что она имела в виду? Что, у них там что-то закопано? Клад? Полицейские должны обыскать дом. Найти неизвестно что. Чтобы никто другой не нашел.

Банда.

Шулич роется в своей сумке, которую раньше вынес к огню непонятно зачем. Пока он ничего из нее не доставал — наверное, ему казалось, что при таких обстоятельствах этого лучше не делать. Находимся в десяти метрах от машины, опасности нет. Может, он пойдет мочиться за машину? Это недалеко, и ничего не видно. Шулич вытаскивает что-то завернутое в белую мятую бумагу. Сверху размотал.

Шулич: С утра. С Миклошечевой улицы. Домашний запах.

Славный бурек, боже мой, этот тип взял с собой старый холодный бурек!

Агата: Его можно разогреть.

Шулич смотрит на нее, усмехается. Потом на меня.

Шулич: Вы хотите?

Я: Спасибо.

И улыбаюсь, хотя мне неловко, даже плохо. Я бы с ним ни за что не стал делить этот кусок, пусть это будет последний кусок пищи на земле. Даже если бы я знал, что умру от голода, я хотел бы оставить о еде хорошее воспоминание. Но вот Агата — даже смешно, как она старается удержать равнодушный вид, но это ее последнее замечание — Шулич вдруг посмотрел на нее по-доброму.

Шулич: Ну давай, положи его на теплый камень.

Откуда такое гостеприимство, непонятно.

Минуту назад он говорил о старухах, о сковороде, которой разбивают голову, о драке с врачом «скорой помощи», а тут вдруг: давай? Мне очень хочется в туалет, а не могу, а он… Да, этот покажет свои умения по выживанию в природе. Нужно выжить. Любой ценой. Ты это имеешь в виду? Потому что, похоже, так оно и будет. У Агаты даже посветлели глаза, она тоже забыла о том, как минуту назад на него орала. Бурек! Для нее, наверное, семейная ругань — что-то привычное. Уже поднялась, сделала пару шагов. Принесла к огню здоровый камень, довольно плоский. По размеру больше бурека. Замерла, вопросительно глядя на Шулича.

Шулич: Положи его на середину. На огонь. Подождем, пока согреется.

Агата склонилась над костром, придвинула камень, положила бурек на камень. Отдернулась в сторону от красных искр. Потрясла руками.

Агата: Я еще ветку положу.

Непонятно, откуда этот энтузиазм.

Я: Вы что, действительно собираетесь это есть?

Они даже не удостоили меня ответом.

Смотрю на них. Агата садится на корточки; их лица довольны, меня они игнорируют. Огненный свет заливает их, они внимательно следят за ветками, просохшими у огня и сейчас вырисовывающимися черными силуэтами в красном огне, они ждут, пока ветки не начнут трескаться и пускать языки пламени. Огонь разгорится, согреет камень и великодушно примет в себя все богатство бурека с Миклошечевой улицы. Медведи остановятся на своих ночных маршрутах, удивленно задерут носы, потянут лесной воздух и зададутся вопросом: разве это не обед из кулинарных богатств братских народов? Как это попало в наши края?

Да, чего только не происходит. Главное, что не скучно. Но где же Презель?

Встаю. Нет, слишком хочется в туалет. Нет смысла, не буду дураком. Хотя я и не знаю, чем буду замещать потерянную жидкость. Мы ведь даже бутылки воды не купили по дороге из Любляны — ошибка. Голод можно легко перенести, а вот жажду… Ай-ай-ай, чем все это закончится.

Я: Вы поглядывайте в эту сторону, я на минутку до куста.

Шулич смотрит на меня непонимающим взглядом, он как раз собрался мешать палкой полено, которое подложила Агата. Палка замерла.

Я поясняющим голосом: Зов природы.

Шулич: Нужна компания?

Не такой уж это невинный вопрос, пользуется моментом, что мне неудобно.

Я: Хотите подержать?

Не знаю, почему я это сказал. Ни разу в жизни, никогда еще так не вел себя, что тут скажешь, может, это заразно. Такое настроение деревенского праздника. Кто он мне? Шулич засмеялся в полный голос, как будто услышал лучший анекдот дня.

Шулич: Да нет, как-то не хочется. Как-то не хочется.

Лучше нет. Точно, вернусь в Любляну, напишу на него жалобу.

Нет, не будет у нас мужской компании. Главное, оставь красотку Агату в покое. Сначала ты на нее психологически нажимаешь. Потом еще бурек будете вместе есть — что-то нездоровое во всем этом.

Струя широкая, брызгается, хорошо просматривается в свете луны — рядом с огнем луну не так видно, а здесь за кустом лунный свет ярче, весь холм залит таким шелковым, голубоватым светом, будто какой-то заснеженный холм, хотя здесь на удивление тепло. Потому что, в конце концов, мы довольно высоко. Возможно, этот март — что-то особенное. Не похожий на другие марты, о которых у меня свое мнение. Струя брызжет и светится, как миллион капель в водопаде. Что, за мной действительно кто-то наблюдает? Наверняка. По всей логике событий. Здесь кругом воры! А сзади мою спину, без сомнения, просверливают острые глаза Шулича, внимательно рассматривая. Здесь я ровно на перекресте двух взглядов — жандарма и преступника. А я, кто тогда я? Человек должен привыкнуть ко всему. Где Презель? Черт возьми, где же Презель? Такой вежливый, надежный полицейский? Я ему прощу все его подкалывания вместе с Шуличем, лишь бы он вернулся! Пусть придет и скажет, что за нами едут, что нам привезут новый аккумулятор. Дед Мороз! Святой Николай! Санта-Клаус! Да кто угодно, только вытащите меня отсюда!