Шулич: Я тебе все-таки расскажу. Как вашу маму на диализ возили, (мне) Обычно ее какой-нибудь парень привозил в Кочевье, а потом забирал. Однажды этот парень опоздал, тогда шофер «скорой помощи» проявил понимание и предложил подвезти ее домой, так как ему было по дороге, до какого-то патронажа. Но когда он привез женщину в селение, эти цыгане избили и его, и техника так, что живого места не осталось, все у них забрали, кошельки и прочее, а потом еще обокрали всю машину. Кричали, что они напали на их мать.
Агата кричит: А чего они пристали к пожилой женщине?
Мы оба уставились на нее: вся трясется от гнева, глаза горят, как будто Шулич ударил в слабое место, хотя, ха, может, и ошибаюсь. Может, это и к лучшему. Может, она сейчас так горячо все это говорит, потому что в первый раз наконец услышала, как оно все выглядит со стороны. А значит, слышать это ей все-таки неприятно. Поэтому и злится. Это просто знак подсознательного дистанцирования. За это нужно ухватиться.
Агата: Стане поехал за ней! Потом позвонил нашим по телефону из города, сказал, что ее увезли! Мы все чуть с ума не сошли: нашу маму украли! Потом эти двое приехали, такие наглые! Чего они нам только не говорили!
Шулич молчит, совершенно довольный эффектом, мол, это меня не касается, ваше дело.
Я: Ну, и что они вам такого сказали?
Агата: Да я их даже не поняла! Они денег требовали за то, что ее привезли.
Опять разочарование. Такая откровенная ложь. Так она только больше запутается.
Я: Это? Ты это своими ушами слышала?
Агата: Конечно, своими ушами, я же не глухая! Я даже типу в лицо нассать хотела, когда он на земле валялся! Мама меня удержала, а то бы они увидели! Говорила, что они были с ней вежливы. Она, да ее любой дурак проведет! — Использовали старую женщину!
У меня в ушах зашумело, даже затошнило. Откровенно тошнит от таких слов. В какое общество я попал!
Она хотела мочиться в лицо медбрату! Который каждый день спасает жизни! Который был настолько добр, что отвез домой ее мать! Я попробовал себе представить ее молодые мягкие бедра под джинсами-галифе, как они опускаются на лицо тому парню, когда его держат четыре мужика, от ударов все болит, так что он не может двигаться, заплывшие глаза, разбитые губы, и вот из тонкой вонючей волосатой щели на него выливается еще горячая струя, обжигающая кожу, глаза и губы. Отвратительно, я не уро… — как это называется — урофил. Но их я себе представляю, этих урофилов, целый лес таких урофилов. Которые с нами все это с удовольствием проделали бы. От этого у меня снова появилось ощущение камня в животе. Если мне что-то и непонятно, так это то, почему они еще этого с нами не сделали. Единственное надежда — потому что этого и не собирались делать. Так что без паники. Без паники.
Эта девчонка, ничего не могу с собой поделать, стала мне гораздо менее симпатична, чем была вначале. Было бы гораздо лучше, если бы она просто молчала. Гораздо лучше для всех нас.
А может, их и нет. Всему можно найти какое-то другое объяснение.
Агата: Что-то про то, что мы им должны денег за то, что наша мама жива! Страховка какая-то, что-то в этом роде! На все готовы пойти, лишь бы деньги вытянуть из нашего брата, у нас и так ничего нет! А знаете, как там у врача, как все медленно? Сколько нужно ждать? А потом им еще деньги подавай, как будто государство им ничего не платит! Зачем нужно такое государство?
Да, как все запущено. Мешанина какая-то.
Шулич: Нет смысла говорить об этом, (мне) Они только хотели сказать, что они не обязаны были отвозить их мать домой, особенно если им потом говорят, что они ее похитили.
Агата: А что они хотели? Приехать к нам, потом что-то требовать и обижать нас? Да у нас ничего нет, только земля, на которой мы жили. Спасибо старику Тоне, иначе и того бы не было.
Бесполезно. Все бесполезно. Мне кажется, все эти дискуссии никуда не приведут. Абсолютно бессмысленно. Только Шулич выглядит так, как будто его все это только забавляет. Что-то там такое скажет, потом выключается, чтобы я все это слушал. Или он это мне такие подачи дает? Не случайно то есть? Мне эта мысль совсем не нравится. Потому что это всё — незначительные детали; мы должны этим людям помогать, иначе государство потеряет целостность. Невзирая на то, что мы об этом думаем. Не получается их целиком ладаном намазать: надо научиться их игнорировать, каким-то образом. Для этого у нас есть структуры. Для этого есть наша структура. Легче всего бездумно швыряться обвинениями: только эти люди-то здесь. Вот об этом и надо думать.
Шулич: Тоне, ваш старик, был умен и вырастил умных детей. Таких умных детей, которые врываются к восьмидесятилетней старухе, живущей одной, целый час ее мучают и бьют, чтобы она сказала, где спрятала деньги. Когда ее нашли соседи, у нее был пробит череп и бедро. А денег у нее не было. Откуда им взяться, соседи за нее все делали и все ей покупали!
Я не хочу всего этого слушать.
Агата: Да что вы лжете? Что вы все время лжете?
Мне кажется, она совсем вышла из себя.
Агата: Почему вы верите Шмальцу? Это он ее надул, чтобы она написала ему доверенность и переписала дом на него! Это он ее грабит, а не мы! Она ничего не понимает, больная, что вокруг происходит!
Шулич: Ага, особенно после того, как ее кто-то по башке сковородкой съездил.
Агата: Она очень симпатичная женщина! Всегда со мной разговаривала, когда я мимо проходила! Каждый раз что-то мне давала!
Шулич мне мигнул — нет, я не понимаю, что он этим хочет сказать. Сейчас он мне подмигивает. А почему он раньше этого не сказал? Хотя это уже не важно; важно, что…
Шулич: Я знаю только то, что написано в картотеке.
Агата: А что там написано? Написано то, что говорит Шмальц! Что там кто-то из наших был, а кто точно, даже не знает! А нам по-любому никто больше не верит!
Это правда.
Шулич: Конечно, если бы у Франца и Маринко была голова на плечах, они бы носили перчатки, и тогда действительно никто бы не знал, что они там были! А так — достаточно было просто заглянуть в картотеку.
Это тоже правда.
И именно поэтому, что это правда, это все было не важно. Потому что все это никуда не ведет. Что было, то было. Хватит ходить по кругу! Круг — замкнутый. Нужно найти позитивный импульс, распознать его, услышать…
Я не скажу, что все эти истории о старухах меня оставили равнодушным. Восемьдесят лет? Проломленный череп? Ничего себе!
Трудно себе представить, каким иродом нужно быть, чтобы сотворить такое. Абсолютно отмороженный поступок. К человеку как к вещи. Восемьдесят лет? А эти Шаркези действительно все крепкие мужики! Или ее били женщины? Старая Елена? Она скорее относится к ее весовой категории, легче понять, хотя Елена такая, жилистая баба. Той же весовой категории, что я такое говорю! Старой Елене максимум шестьдесят лет, да и того меньше, на восемьдесят она выглядит, потому что у нее с десяток детей — я считаю только тех, кто выжил — всю жизнь жила в тяжелых материальных условиях, поэтому на сочувствие по возрастному признаку и чувство справедливости рассчитывать не приходится. Скорее зависть. Потому что Елена никогда не доживет до восьмидесяти, мужа, который был старше ее на год, она уже похоронила. Тут еще болезни, которые приходят в эти годы. Сто процентов, она тоже на диализе, где она тоже никому особенно не нужна. Боже мой. Что за жизнь.
Агата молчит. Обиделась. Очень нежна с ребенком. Младенец проснулся, смотрит на нее, невероятно разумный малыш, не хнычет, хотя почему-то очень сильно к ней прижимается. Может, он так испуган после выходки Шулича? Пальцы у Агаты тонкие и мягкие, хотя это ни о чем не говорит. На фабрике она не работала, это сто процентов, кто сегодня работает на фабрике, если не китайцы? В целом девчонка выглядит вполне нормально. Ну, конечно, не так, как могла бы выглядеть на открытии Дома цыганской культуры в Ново-Месте, по случаю празднования трехсотлетия первого упоминания цыган в Нижней Крайне Вальвазором[25], и на убийцу она не похожа. Выглядит, будто она одна из тех, кто не умеет считать до пяти, такая, простенькая. С младенцем. Использует памперсы. Да, в чем-то я наивен, хотя со стороны и не скажешь. Зная все это, понимаешь, с кем имеешь дело. Почему тебя так пугает реальность? Ты же именно с этим вызовом и должен справиться. Да, это действительно силы природы, коршуны в чистом виде.
