Сегодня утром, когда я вышел от министра, я заглянул к Розману, который занимается проблематикой цыганских поселений. Мне непонятно, почему министр выбрал меня, а не его. Может, потому что Шаркези не любят даже жители цыганских селений, и он не хотел, чтобы и с этой стороны был бунт. Шаркези — это надстандартная семейка. Или Розман ему показался слишком старым, слишком закостенелым для полевых работ. Ага, сидел бы он здесь сейчас, у костра!
Розман: Знаешь, я тебе не завидую. Потому что здесь все запущено. Очень запущено. Я постоянно говорю, что все начнется, как только Шаркези погонят с их земли. Это была исходная ошибка, которую позволили сделать полицейским. А теперь они все свалят на нас.
Я: Ага. А что, лучше, если их заберет тьма?
Розман остро на меня смотрит, как будто обвиняя в том, что я на стороне всех этих нарушителей прав человека. Как будто он из Министерства мира, а не внутренних дел.
Розман: Нет, не лучше. Лучше, если бы их вообще не было. Только так можно ими профессионально заниматься. Совсем не тот случай, чтобы господин министр играл в Рэмбо.
В сущности, в этом он был прав. Хотя его тон мне и не понравился. Вот и подсунул бы этих цыган социальной службе, которая по-любому только почесывается и не способна ничего толком предпринять, судя по всем последним событиям. А ситуация действительно запутанная, это правда. И нам нужно сделать лучшее, что в этих обстоятельствах возможно. Помочь этой женщине…
Возвращаясь к тем двоим у костра, между делом смотрю в сторону светлой полосы лесной дороги, по которой мы приехали, и в сторону машины. Что-то мне показалось странным, но что — трудно сказать. Слишком светлой она кажется. Может, потому, что лунный свет такой яркий? Слишком сильный контраст, с одной стороны, холодно-серебряного света, а с другой — оранжево-красного оттенка, когда одна из веток на костре принялась и загорела. Что-то странное, как арт-инсталляция, только нет, не то. С другой стороны машина более светлая, вся внутренность освещена. Может, дверцы с той стороны открыты? Мы же их закрыли.
Ха.
Когда я подошел, чтобы увидеть другую сторону машины, меня аж зашатало, я остановился, лучше дальше не идти. В двух метрах от машины. Это невозможно. На несколько мгновений я просто не отдаю себе отчета, полный ужас, я единственный, кто знает; это знание делает меня кем-то особенным. Ледяные мурашки побежали у меня по телу. Смотрю в сторону Шулича, который внимательно на меня смотрит. Потом снова на бок машины. Что-то в моих движениях Шуличу кажется необычным, он вдруг быстро поднимается и подходит ко мне.
Шулич: Что-то не так?
Подбородком киваю в сторону машины. Шулич обошел машину, посмотрел, остановился.
Шулич: Черт возьми, интересный поворот.
Серьезно. В точности мои слова. Более чем интересно. В голове у меня все перемешалось.
У машины одна из дверей почти полностью сорвана, повисла, как будто было столкновение. А второй дверцы вообще нет, можно просто посмотреть внутрь, в машине зияют два больших отверстия! Кто здесь? Зачем? Чего они хотят?
А я — в двух шагах отсюда — стоял и безмятежно писал в кустах.
Я: Вы хоть что-то заметили? Я — нет.
Ничего больше не могу сказать. Вообще не знаю, что сказать. Это слишком.
То есть с этим аккумулятором — то же самое. Это не случайный сбой. Какая-то сила играет с нами. Черт возьми, огонь отвлек нас. И опять это была моя идея. Еще одна моя идея! Огонь, чтобы отогреть душу.
Я кричу: Эй! Здесь есть кто-нибудь?..
Шулич хватает меня со всей силы за руку, мой голос прервался. Смотрит на меня, как на дурака.
Шулич: Я ничего не видел.
Смотрит в сторону Агаты.
Шулич: А ее вообще нет смысла спрашивать.
Откашливаюсь, обретаю голос.
Я: Что это такое? Что за дурдом? Зачем кому-то понадобились дверцы? Этим они хотят что-то сказать, это сигнал!
Шулич наклонился к петлям, на которых когда-то висели дверцы, смотрит на них как-то очень сосредоточенно, вообще ничего не говорит. Слишком занят. У них свои методы. А я не могу остановиться, замолчать, слова бегут и бегут.
Я: Что, он их просто открутил? Разве там нет затычек? — Да мы же сидели в двух шагах! Десять метров! Мы же не глухие!
Я хотел сказать еще, что мы не слепые, но сдержался, нет смысла провоцировать, нужно держаться вместе. Ведь это что-то ненормальное. Голос у меня стал писклявым, мне это не нравится, лучше бы мне замолчать, но не получается. Сердце разбивает грудь.
Я: Это должно скрипеть! Поэтому и ставят два вентиля и затычку, чтобы они скрипели, если что-то не так! Невозможно, чтобы никто ничего не слышал!
Это плохо. Нужно успокоиться. Шулич поднимается и делает умное лицо.
Шулич: Этого нельзя сказать, потому что это случилось.
Нашел время для логики. Что за сумасшествие? Дверцы! Разве когда-нибудь, во всех случаях, когда что-нибудь крадут из машины, разве когда-нибудь кто-нибудь воровал дверцы? Я не говорю, колеса. Авторадио. Но для этого — для этого нужно быть идиотом… или же невероятно систематичным и последовательным.
Последовательным.
Я: И правда, дрова трескались, шумели…
Шулич нахмурился. Смотрю на Агату, которая глядит от костра в нашу сторону, уже обе ветки горят, не знаю, видно ли ей, этот свет, наверное, затрудняет. Хотя в лунном свете мы освещены, как на пляже.
Шулич: Автомобильные дверцы — совсем неплохая идея. Уже сам металл, стекло, провода, динамик… В этой машине можно найти целый рудник цветных металлов, если кто разбирается… Ничего не пропадет.
Я: Теперь вы верите, что это была не она?
Не знаю, зачем я это спросил, как-то агрессивно. Шулич только посмотрел на меня, но ничего не сказал. Посмотрел на Агату, улыбнулся, потом рассмеялся.
Агата: Да что там у вас?
Встает, слинг с младенцем, завернутым в одеяло, прижимает к себе. Невероятно умный младенец, все время после отхода Презеля он молчит, спит, ни слуху ни духу. Лучше, если бы она не подходила, но она подходит.
Шулич: Нужно спросить, не что у нас есть, нужно спросить, чего у нас нет.
Как умно. Агата упирается взглядом в зияющие отверстия, как будто разочарована. Потом медленно прижимает руку к губам.
Агата: Ой-ой.
Потом с упреком смотрит в нашу сторону. Самокритично готов признать, что в этот момент, скорее всего, мы не выглядим слишком авторитетно, хотя Шулич, может быть, думает по-другому.
Агата: Как это могло с вами случиться?
Уже в этот момент я понимаю, что все плохо закончится. Слишком далеко она заходит с этими своими вопросами. Однажды мы сцепимся по этому поводу.
Девчонка зависит от меня. Я могу ее везти, куда заблагорассудится, она должна под меня подстраиваться. У нее нет своего выбора, пусть даже не воображает. А она мне так, по-царски: Ой-ой.
А потом: Дайте мне бурек. Я его подогрею, хорошо?
Шулич хохочет, правда, во весь голос. Холм, где мы стоим, весь серый, гравий поблескивает голубоватым светом. Шулич ударил по крыше автомобиля. Как будто он за него не отвечает.
Шулич: Нет, на машине можно ехать. Пока затянуты ремни безопасности, можно ехать. Лишь бы завести.
Она что, его околдовала? Пока я ходил в кусты?
Я: Что предлагаете? Разъезжать по Кочевскому Рогу в машине без дверей?
Шулич: Не вы первый, не вы последний.
Агата: Да вас же здесь никто не знает.
Смотрю на них. Ушам своим не верю.
Агата: Атак — вы единственный, кого мы здесь видели, кто ходил вокруг машины.
Что она меня здесь моими же цитатами кормит?
Шулич: Ладно, успокойтесь. Всем успокоиться. Паника ни к чему хорошему не приведет.
Холмистые просторы обступают нас, заросшие холмы поднимаются за нами, залитые лунным светом, неожиданно яркие, контрастные; в прежнем бархате темноты, которую разбивало только оранжевое сияние огня, в глубине — это скорее угадывалось, чем было заметно, — проступали очертания дороги. Действительно, ведь темнота как будто приглушена, все вокруг черно, а там — разрез, как на поверхности Луны, без атмосферы, которая рассеивает свет. Чувствую себя, ей-богу, будто плаваю в море, как Нил Армстронг или Базз Олдрин на Луне, закрыт в огромный баллон скафандра, из-за отсутствующей мимики и обычных привычных движений, как кукла, артефакт, урезанный до одной шестой своего нормального веса, так что каждый шаг выбрасывает на неожиданно далекое расстояние, и ты всю дорогу занят тем, чтобы каким-то образом все же поймать себя и надеяться, что приземление будет удачным. Мягкая посадка, так сказать. Как будто в сиянии холодного света Земля и Луна поменялись местами, Земля сверху, Луна снизу, еще более ледяная и темно-синяя, чем даже зимнее море, а мы все — на Луне, в стерильном, убийственном пространстве без атмосферы. Бесконечно одинокие, бесконечно далеко от дома, от постели, где везде родной знакомый запах. Но при этом мы все равно остаемся людьми. Да поймите вы, даже под этим скафандром, который плавает перед вами, делая неловкие движения, мы всё еще остаемся людьми, такими же, как и вы.
