Да ладно, ведь Шулич тоже при этом помогал. Впрочем, это не мешает ему арестовать меня сразу после посадки вертолета, оправдывая свои действия тем, что сам он только притворялся, воруя государственный бензин для личных целей, что только по моему принуждению, что я его заставил, я всех заставил и вел себя неуравновешенно, и он не решился провоцировать меня своим отказом. А так он с самого начала после отъезда из Любляны проявлял интуитивное недоверие, что-то подозревал, и вот оно, так и случилось, в конце концов я привез их всех сюда, явно с целью запланированной кражи аккумулятора и бензина… Хотя нет, думаю, до такой степени он все-таки не дойдет, я ему доверяю.

Он не скрытный. Типичный албанец, ясно. Да, он все делает по-своему, но искренне. Наверняка старый фужинец, обитатель этого известного гетто в Любляне, заселенного лимитчиками из стран бывшей Югославии, по-своему даже симпатичный. Уже даже по тому, как он ко мне относится — совсем не скрывает, что я ему кажусь дураком.

Ситуация невеселая.

Какой-то саботажник оставил нас без машины! В темноте, в чаще, в лесу, где человека днем с огнем не сыщешь! Кто бы это мог быть? Все базируется на молчаливых предпосылках, молчаливых потому, что мы все стараемся избежать конфликта, оба полицейских все время думали, что этот саботажник — Агата, а я уверен, что это не она. И мы должны были бы все эти аргументы критически рассмотреть. Потому сейчас мне уже кажется, что саботаж устроили пресловутые саами, хотя это и не похоже на правду. Как могли Шаркези знать, что мы сюда приедем? Слишком много непредвиденных обстоятельств было на дороге, даже если вначале такой план у них и был. Нас никто не преследовал. Наоборот, именно словенцы вели себя так, что готовы наброситься на нас — на каждом шагу. Так что, значит, с нами играют словенцы? Какова вероятность? Эта мысль меня совсем не успокоила.

Ни в коем случае. Ведь тогда лучше вообще не спускаться в долину, потому как бог его знает, что может случиться. Это что, ужастик в стиле знаменитого альбома «Освобождение»[24]?

Замечаю, что больше и больше начинаю погружаться в детали, вокруг да около, отказываясь размышлять о конкретных решениях. О чем тут думать. Как будто хочу что-то скрыть. Хотя это просто не может быть правдой. Наверняка мы себя сами накрутили, и на самом деле все в порядке, просто какая-то странная ошибка, случайное повреждение. Может, в определенных критических ситуациях эта технически совершенная машина просто катапультирует аккумулятор в воздух: открывает капот, выбрасывает аккумулятор на расстояние 20 метров и потом закрывает капот, чтобы избежать взрыва. Значит, осталось только это — решить эту техническую проблему, отыскать этот аккумулятор и потом бежать вон из этой чащи домой, в мягкую постель, где везде родной домашний запах. Все будет хорошо!

А Презеля все нет и нет.

Тишина в лесу по-своему удивляет: не слышно даже ночных птиц. Я, конечно, не жалуюсь, хорошо, что волки не воют, хотя они тут водятся; слава богу, у нас костер, они не подойдут.

Мы в западне, фактически в западне, просто ирония судьбы. Не знаю, почему это случилось, мы никому ничего плохого не хотим. Имело бы смысл поймать в западню тех, из долины, молодых, крепких, агрессивно настроенных словенцев. Хотя это было бы сложнее, потому что их слишком много. Может, нас просто похитили, потому что они так привыкли, берут то, что попадается под руку, особо не привередничая; пусть это будут совершенно случайные люди в спортивных костюмах и униформах. А сейчас они еще и следят за нами.

Презель должен был уже спуститься.

Да, он должен был уже спуститься. Все это — одно сплошное недоразумение.

Нет, мне нельзя долго размышлять.

Успокойтесь, господин подсекретарь. Успокойтесь. Дышать. Глубоко. Все будет хорошо.

Я: Один вопрос мне не дает покоя. Раз уж мы рассуждаем.

Если посмотреть на всю ситуацию (от начала до конца, давайте так, все последние попытки отменяются, панику брать в расчет не будем): Презель не вернулся. Уже два часа его нет. Сигнала с этой стороны, очевидно, не поймать. Может быть, здесь кроется ошибка: ему нужно было не спускаться, а просто вернуться, подняться по той дороге, по которой мы приехали. Не продумано. Может быть, там, где нам в первый раз открылся вид на Камна-Реку, по долине, более открытой в сторону Кочевья или Рыбницы. А здесь дорога уводит в провал Кочевского Рога, как можно здесь поймать сигнал? Но я почему-то уверен, что там, за нами, находится Кочевье. Хм. А может, его там и нет? Как это можно знать без карты?

Впрочем, жаловаться сейчас слишком поздно.

Агата: Спрашивайте, господин соцслужба.

Я откашливаюсь.

Я: Я не соцслужба, я тебе уже говорил. У меня есть свои связи, которые могут помочь в этой области, но я не соцслужба.

Агата: Ну что-то такое. Один из тех, кто любит вмешиваться.

Это меня несколько раздражает. Хорошо, сейчас это не важно, сейчас, наверное, уже известно, что я, по крайней мере, нормальный человек, не бездушная фигура. Что я действительно хочу ей помочь, по мере возможного, насколько допускают обстоятельства. Разве я не спас ее от Шулича?

Я: Ага. А когда я тот народ в Камна-Реке успокаивал, я как раз ни во что не вмешивался.

Агата оперлась на машину; кажется, сейчас она пришла в себя, смелая и острая на язык, — тепло костра, видимо, улучшило ее настроение, ну, и то, что было до этого, то есть как она показывала нам, как развести огонь, по-видимому, создало у нее ложное впечатление. Ложное впечатление, что она — часть компании. Но это не так. Она — проблема, а не часть решения.

Агата: Ты что, спрашиваешь меня, можешь ли ты у меня что-то спросить? А разве господин министр не твой друг?

Я уставился на нее.

Агата: Тот самый, кто обещал народу из деревни, что я никогда не вернусь сюда с ребенком? А я вот на тебе, вернулась!

В этот момент она доверчиво склоняется вперед, как будто ей нужно подтверждение своим словам.

Оставим это.

Я: То был господин министр. А я — это я. Даже если он мой друг, он — это он, а я — это я. Там нас много работает, в министерстве внутренних дел, и мы все разные.

Агата: Думаешь, меня волнует, как называется ваше министерство? Как-нибудь умно, это наверняка.

Я: Оставь это, не важно, я хотел спросить…

Нужно показать, что я не какой-нибудь там размазня, нужно эдакое-такое слово, которое придало бы мне вес.

Я: Да черт возьми, мне просто нужно знать!

Это возымело эффект. Нужно освежить и закрепить первое впечатление. Проверить, на основании чего она отделила меня от остальных. Мысленно. Насколько она понимает свое положение. Насколько понимает, кто и что здесь — ее спасительная былинка.

Я: А ты знаешь, за что вас все эти деревенские жители так сильно ненавидят? Настолько сильно, что пришли вас выгнать, стереть с лица земли, полностью, без следа?

Агата вздрогнула. Нет, этот вопрос ей не понравился. Я опять нажимаю на больное место. Сейчас она перестала быть главной; я снова ее принизил. Разве я раньше не старался быть на ее стороне? Зачем я снова выливаю на нее этот негатив? Потому что сама она о себе очень даже высокого мнения. Может, я такой же, как все?

Агата: Что это ты у меня сейчас спросил?

Нет, я не такой, как все, стопроцентно никто ни на кого не похож.

Агата: Они нас потому ненавидят, потому что они — задницы! Нас вообще никто никогда не любил. Даже если ты им помогаешь, за твоей спиной они все равно гадости о тебе говорят!

Это даже забавно. «Никогда нас не любили». Хорошо, со мной тоже бывает, что я инстинктивно кого-то не люблю, но ведь ты не такая; с тобой у меня было не так. Правда, в первый раз я ее увидел вне контекста, который мне тоже не вполне знаком. Те, кто этот контекст хорошо знают, похоже, не очень-то от него в восторге. И я стопроцентно верю, что имеются определенные контексты, которые мне точно не понравятся. Только сейчас ты — в моих руках.