Господи, что бы я сейчас не отдал за любую разумную идею. А вдруг сейчас зазвонит телефон, мы — в шоке, а там окажется господин министр.

Да, смешно, голос разума.

Хотя как было бы здорово. Или, например, поесть, тоже бы неплохо. Вот здорово, если бы тот, кто у нас забрал аккумулятор, оставил бы нам в замену какую-нибудь еду — сандвич с самой дешевой колбасой. Уже много времени прошло после того обеда у Шаркези в Любляне. Эта их кухня — действительно что-то ужасное, но они гостеприимны, особенно если им что-то от тебя надо. Гостеприимны, делят с тобой все. Свой скромный обед. Как тут откажешься.

Я: А у нее были какие-то конкретные жалобы? Чего ей не хватало?

Франц Шаркези: Давайте, поживите здесь с нами ночку-другую, сразу поймете, почему она так по дому скучает.

Эвита Шаркези: У Маринко сердце разобьется, вот увидите. Привезите ее обратно. Не должна его жена с ребенком там по холоду ходить. Или я с ней ходить буду? Я должна следить за своими детьми.

Она должна следить. Хочет сделать вид, как будто никакого сговора не было, подумал я. Как же Агата могла от них сбежать, как у нее хватило бы смелости, если бы они заранее не сговорились? Или же нет? Сейчас я веду себя, будто верю, что так оно и было. А может быть, все проще, и я — просто наивный дурак? Веду себя, будто она их просто кинула. Потому что именно это она и сделала — скорее всего, так оно и есть, все об этом говорит: вербальные знаки и так далее — это не просто классическое цыганское вранье. Ладно, хотя, с учетом того, что тут сейчас происходит… Только нет, не верю — она действительно производила такое впечатление. «Что им от меня нужно?» «Как они могут за меня решать?» Она ведь действительно так говорила.

Явные признаки дистанцирования, в первый раз среди них. И этому до меня никто не верил. Нет, не все они на одно лицо. Не все. Они тоже люди. И их дети тоже люди. Даже если сейчас у них нет больше дома. Хотя что из этого, у многих людей его нет. Сколько на этом свете беженцев, без жилья…

Отлично, господин подсекретарь, очень правильно мыслите.

Может, чтобы сломать лед, вместе что-нибудь спеть, что-нибудь такое, банальное, общеизвестное.

Нет, не годится, нужно взять себя в руки. Слишком серьезная ситуация. Задержать дыхание.

Чувствую себя так, как будто ругаюсь вслух в церкви, и это здесь, в самой лесной глуши. Нет, что я — это стресс. Черт побери, как же мы здесь оказались — в такой ситуации! В голове не укладывается, как такое могло произойти. И ведь кто-то смотрит на нас: все это так по-идиотски, такой контраст с этой красотой вокруг нас. Это неправда. Здесь наверху должно происходить что-то совершенно другое. Мы ведь должны были просто здесь проехать, пятнадцать-двадцать минут и все. Все было бы нормально.

Я не виноват, что так получилось. Вот так банально.

Я: Неплохо было бы зажечь огонь. Очень даже.

Действительно, похолодало.

Шулич только посмотрел на меня, приподнял брови, будто хотел что-то сказать, но в итоге промолчал. Вот свинья, думаю, как ему удается просто молчать. Как ему удается позволить словам упасть в пустоту.

Я: А кто нас увидит? Снизу-то? Мы ведь их огня тоже не видели, хотя мы тут, сверху. А? Небольшой огонь.

Шулич, откашливаясь: Ну, давайте.

И молчит. И смотрит на меня. Ладно, и на том спасибо.

Это что, концепция у него такая? Он что, мне сейчас при каждом слове будет свою обиду выпячивать? Даже тогда, когда ему в общем от моего предложения стало лучше? Ясно, я ожидаю, что их в полицейской академии этому учили — выживание в лесу, на снегу, под дождем, или у меня слишком романтические представления? Когда-то этому наверняка учили, во времена «Ужасного Коммунизма». Я, признаю, в этом совершенный ноль, это любому понятно, видно за десять километров, хотя я и не думал разводить здесь огонь трением двух жухлых веток или что-то в этом роде. Я по образованию психолог, три года работы на руководящей позиции, координаторство и мониторинг в области процедур внутреннего управления и миграций, установление тенденций и принятие мер — черт возьми! А здесь и не найти никакого сухого дерева. Я могу развести костер, приготовить неплохой, даже феноменальный бограч — прекмурский гуляш, — да и осьминога возьмусь запечь; но это в другом месте. Может быть, когда-нибудь, когда все это закончится, и я мог бы пригласить всех троих, Презеля, Шулича и Агату, к себе домой, на гриль; но это — когда-нибудь потом, а вот сейчас было бы здорово, если бы костер развел… Шулич.

Пауза тянется слишком долго, что-то просто нужно было сказать. А сказать что-то значит, что я ему уступаю, хотя молчание — это еще хуже. Потому что в таком случае молчание означало бы, что я говорил что-то просто так, не имея намерения это сделать.

Я, тоже откашливаясь: Да, С дровами тяжело.

Похоже, сейчас я могу опереться только на Агату. Только она еще как-то реагирует.

Агата: У нас дрова хранились под кровлей.

Интересно, под чьей.

Шулич: Держу пари, что она смогла бы развести костер на целого поросенка, если бы мы сейчас сняли колеса с машины.

Агата осуждающе на него посмотрела, как раньше на меня, когда я ей показал ту табличку с названием деревни внизу, в долине. А потом — только мне, не Шуличу — похоже, ей тоже постепенно становятся понятны некоторые деликатные нюансы наших взаимоотношений.

Агата: До обеда была гроза, не могло сильно намокнуть. А перед этим две недели суша. Если у вас есть насос, выкачайте из машины литр бензина, вот и будет костер. А дрова я наберу.

Тишина, Шулич готов рассмеяться. Пожимаю плечами.

Я Шуличу: В машине есть насос?

Шулич смеется.

Шулич: Я не знаю, как там в министерстве, но нас в полиции учили, что красть — это нехорошо.

Да!

Идиот, я должен смеяться этим глупым шуткам? Сейчас гораздо важнее другое, если уж говорить об обязанностях и об ответственности. Нам просто-напросто холодно, в конце концов. У нас на руках младенец, о котором нужно позаботиться. И бензин у нас — для наших нужд: если не для поездки, так сгодится на другое. У кого мы крадем? Я отошел от машины и встал напротив Шулича, то есть не так, чтобы напротив, агрессивно, а так — в целях обнаружения правильной позиции, чтобы слова подействовали так, как нужно, при этом не агрессивно, а как-то так, легко.

Я: Ну, немного пошутить, это ничего страшного. Но не слишком.

Шулич снова в смех.

Шулич: Да я молчу. Мне просто интересно, что будет.

Вокруг огня, полыхающего в середине, наложены ветки, которые сушатся. Мы их набрали втроем. К сожалению, картошки у нас не нашлось, хотя если бы здесь было какое-нибудь поле… хотя нет, сейчас не сезон. Жаль. Лучше, если я вовсе об этом промолчу, иначе Шулич… В этот момент я больше всего боюсь того, что сейчас появится Презель и нас застанет; только сейчас, когда что-то начало происходить, я наконец понял, какая же это ерунда, огонь на бензине из машины, я уже представил все аргументы, почему это не грех, но если он сейчас вернется, опять мои аргументы потеряют основу.

Видимо, я никогда не стану секретарем, с таким отношением. Я не создан для этого.

Да, зато как легко себе представить: в течение следующих пятнадцати минут с неба раздается шум двигателя, поляна неожиданно заливается светом, огромный военный вертолет раскачивается над какой-нибудь сосной, в проеме двери появляется министр в куртке из гортэкса и альпийских ботинках «Планика», за ним — оператор и осветитель, а также журналистка национального телевидения, и министр вмешивается в ситуацию — мы в замешательстве отбрасываем в кусты компрометирующий нас насос и, предательски вытирая руки об штанины брюк, бежим в сторону перемалывающего воздух пропеллера — в сторону спасения… Хрен с вами, господин министр, извините за выражение, вас же здесь нет. (Похоже, я набрался полицейских выражений, слишком тесная у нас компания здесь, у огня.) Если уж на то пошло, больше всего я боюсь упрекающего взгляда честного Презеля. Он-то был здесь, с нами. Он мог бы сказать: отсутствовал только полчаса, а вы тут… А вот и неправда! Уже час, полтора часа тебя нет! Где ты?