Догадавшись об этом, граф кинулся к окну с намерением отворить его.

Но, раздвинув тяжелые гардины, он испустил крик отчаяния: ставни окон были наглухо забиты. Вместе с тем он чувствовал какую-то слабость. Силы его оставляли, ноги подкашивались, голова тяжелела, в глазах мутилось, он уже с трудом понимал, что творится вокруг.

Он попытался оторвать ставню, но рука его только скользнула по ней, и он упал на пол, произнося коснеющим языком страшные проклятия.

Тотчас же двери и окна отворились и потоки свежего воздуха, хлынувшего со всех сторон в гостиную, вытеснили те миазмы, в которых таилась смерть.

Появилась Татьяна. Подбежав к лежащему на полу графу, она упала перед ним на колени и приложилась горячими губами к его холодному лбу.

– Он сам этого пожелал! – прошептала она и глубоко вздохнула. – Любовница во мне умерла, остался лишь враг твой… Прощай навсегда, мой возлюбленный, но до свидания, моя жертва!

Несколькими секундами позднее пришедший в себя, но все еще не способный восстановить в памяти события этого вечера, Анри де Шале обнаружил, что лежит на носилках, которые несут те же самые люди, что доставили его в дом русской.

Вернувшись немного назад, мы встретим нашего приятеля Паскаля Симеони у ворот Сен-Дени, вступающего в Париж в сопровождении слуги Жана Фише и сеньора Антенора де Ла Пивардьера.

Было около пяти вечера. Как видно, наши путешественники не отдыхали дорогой с самого выезда из той хижины, где они встретились с женщиной в маске.

Кстати, скажем слова два в похвалу Антенору де Ла Пивардьеру, прибавив к его храбрости еще и другое качество, а именно – сдержанность. Даже не обладая глубокой проницательностью, Ла Пивардьер тем не менее не мог не сделать про себя определенные выводы касательно совсем не галантного поведения в этой авантюре Паскаля Симеони и, движимый любопытством, естественно, хотел расспросить своего спутника о причинах, которые заставили того настоять на том, чтобы иностранка сняла маску.

Ничего подобного, однако, он не сделал. Вскочив на лошадь, он продолжал путь, галопируя, как и прежде, рядом с Паскалем Симеони, и не задал тому ни одного вопроса, не подал ни единого намека по поводу только что разыгравшейся перед ним маленькой драмы.

И это возместилось ему сторицей, как мы увидим позднее, – любая добродетель рано или поздно вознаграждается.

Как мы уже сказали, часов около пяти вечера наши путешественники въехали в Париж. В городе они пустили лошадей иноходью, чтобы удобнее было разговаривать.

– Господин де Ла Пивардьер, – промолвил вдруг Паскаль, – скажите, пожалуйста, если это только возможно, куда вы теперь направляетесь?

– В этом нет никакой тайны, дорогой сударь, я еду на улицу Сен-Дени и рассчитываю, что и вы поедете туда вместе со мной.

– Зачем это?

– Но для того, черт побери, чтобы доставить мне честь и удовольствие угостить вас ужином!

– Так вы там живете?

– Точно так… или, вернее сказать, там живет моя жена.

– Ваша жена! Так вы женаты?

– Женат ли я? Еще как женат! Не многие во Франции женаты так, как я! Ха-ха-ха!

Господин де Ла Пивардьер рассмеялся каким-то странным смехом. Паскаль Симеони, не понимая шутки спутника, молчал.

– Значит, решено, дорогой сударь, – мы ужинаем вместе, – продолжил Ла Пивардьер. – Но если же, случайно, вам негде остановиться в Париже, то знайте, что мой дом… или дом моей жены, весь к вашим услугам. А то в гостинице и дорого все, и неудобно. Я же могу предложить вам прекрасную, теплую комнату, удобное помещение для господина Жана Фише и хорошую конюшню для лошадей. Кроме того, вы встретите самый радушный прием. Возможно, моя почтенная супруга и нахмурится немного, увидев столь неожиданных сотрапезников, но вы не обращайте на это никакого внимания, слышите! Характером она напоминает немножко кислое яблоко, но я умею превращать ее в сладчайший мед. Да вы сами увидите! Ну-с, что вы думаете о моем предложении, дорогой господин Симеони?

– Я думаю, добрейший господин де Ла Пивардьер, что могу принять ваше столь радушное предложение, тем более что вы обладаете еще и другим сокровищем, для меня бесценным – умением молчать, когда говорить нет нужды. Впрочем, я соглашусь поселиться у вас лишь с тем условием, чтобы ваше гостеприимство не только не было вам в тягость, но, напротив, принесло вам пользу.

– Но…

– Возражения не принимаются! В гостинице мне все это обошлось бы ливров в триста в месяц… согласны ли вы принять от меня такую же плату?

Ла Пивардьер не знал, что ответить. В нем происходила борьба между выгодой и желанием поддержать свое дворянское достоинство, – выгода взяла верх.

– Конечно, да! – вскричал он. – Раз уж вы так настаиваете! По правде сказать, наше состояние и не позволило бы нам… Однако триста ливров в месяц – это все-таки слишком много!

– Вовсе нет! У нас прекрасный аппетит – со мной ведь слуга и лошадь.

– Все равно… почему бы нам не сойтись на двухсот пятидесяти ливрах?

– Нет! Ни денье меньше; три сотни – мое последнее слово. Впрочем, решать вам…

– Ну что с вами поделаешь! Я согласен! Согласен! Но позвольте обратиться к вам с маленькой просьбой: по причинам… личного характера… мне бы хотелось, чтобы моя жена – вам же все равно, не так ли? – чтобы моя жена не знала наших условий, то есть чтобы она знала их только наполовину. Понимаете? Из этих трехсот ливров я хотел бы удержать сто пятьдесят… которые не пошли бы в общую кассу!

– Хорошо, хорошо! Когда наступит час расплаты, мы устроим все так, как вам будет угодно, дорогой хозяин!

– Благодарю!.. Очень может так статься, что я недолго пробуду в Париже… и снова отправлюсь путешествовать… а в дороге всегда нужно столько денег!

– Я не вправе требовать от вас отчета в ваших поступках, господин де Ла Пивардьер; ваши тайны принадлежат вам.

– Вы очень любезны, сударь! Ах! Я вдвойне счастлив, должен признать, что повстречался с вами, мой дорогой господин Симеони! Счастлив не только потому, что имею возможность оказать вам услугу, но и потому… Но вот мы и приехали. Смотрите, вот этот дом слева, с большой, только что переписанной вывеской: «Золотая колесница». Моя жена каждый год подновляет свою вывеску, это одна из ее причуд.

– Госпожа де Ла Пивардьер занимается торговлей?

– Да, она открыла лавку на доставшийся ей после родителей капитал и торгует под своей девичьей фамилией – Моник Латапи. Мне не хотелось, чтобы мое имя было выставлено на вывеске. Все-таки как-то неловко это для дворянина, хотя, конечно, в занятии коммерцией нет ничего постыдного. К тому же, говоря по чести, лавка моей жены «Золотая колесница» просто превосходная! Лучше и не сыщешь! Все придворные закупают у нас галуны, темляки и кружева. Думаю, и теперь там толпа самых отборных покупателей. Ну, Жан Фише, мой друг, ведите лошадей во двор, налево… Там вы упретесь прямо в конюшни; впрочем, я сейчас пришлю к вам Рике, нашего подручного. А мы, мой дорогой господин Симеони, пойдем в лавку. Я уже отсюда вижу мою любезнейшую супругу за прилавком, с ее миленькой племянницей Жильеттой. А, и она уж меня приметила, моя милая Моник… и держу пари, что не помнит себя от радости! Терпение, терпение, моя дорогая красавица! Ну, вот и я!

Действительно ли только дорогая красавица была рада видеть своего супруга? Позволим себе усомниться в том, судя по тому, как она переменилась в лице при появлении в дверях вышепоименованного супруга и его спутника. Боже, что это была за уродина, эта госпожа де Ла Пивардьер! Маленькая горбунья, лет пятидесяти, дурна, как все семь смертных грехов, вместе взятых, черна, как крот, и суха, как треска. Сидя за прилавком, она при первом на нее взгляде очень походила со своими длинными руками на паука, ловящего муху.