– Он не виноват, мой друг, что здесь такая плохая дорога, – молвила молодая женщина.
– Милая тетушка совершенно права, дядя, – подтвердил молодой человек. – Лапьер не виноват, что снег и дождь так размыли дорогу.
– Эх! Черт возьми! – спесиво продолжал пятидесятилетний господин. – Я знаю, что не Лапьер виноват в дурном состоянии дороги, но, по крайней мере, он мог бы… Ай!.. Мы не доедем, уверяю вас!.. Уф!.. И почему только владельцы этого леса не могут заставить своих крестьян содержать дорогу в надлежащем состоянии?
Молодой человек иронически покачал головой.
– Видит Бог, у крестьян этого кантона есть занятия и поважнее дороги!
– Как – поважнее? Что вы хотите этим сказать, Фирмен? Разве этот лес – большая его часть – не принадлежит графине де Шале?
– Принадлежит, дядюшка.
– Значит, ее крестьяне точно так же, как и прочие оброчные, обязаны отбывать господскую повинность!
– Ну-ну… Пойдите скажите-ка это восставшим в здешних кантонам людям, тем, которых кличут босоногими, скажите им это – и вы увидите, как они вас примут.
– Пусть встречают как угодно, лишь бы повиновались. Не морочьте мне голову, мой дорогой племянник… Босоногие! Полноте! Неужели вы верите во всю эту чушь? Восставшие мужланы! И отчего это они восстали, скажите на милость?
– Я не много смыслю в политике, дядюшка, однако позволю себе сказать, что эти крестьяне, пользуясь беспорядками, вызванными дворянством, выступившим почти по всей Франции против короля, и делая вид, что действуют в интересах кардинала-министра, ожесточенного врага феодализма, так вот, я позволю себе сказать, что эти Босоногие решились скинуть с себя ярмо, которое становится для них все тягостнее и невыносимее!
– Ну, ну!.. Вы позволяете себе говорить глупости, Фирмен! Ваши Босоногие – обычные лентяи и глупцы, и ничего более! И я убежден, что кардинал-министр отнюдь не одобряет их поведение! Подумаешь!.. Тягостное ярмо! Да не это ли ярмо дает хлеб этим болванам?
– Они уверяют, что работали бы гораздо охотнее, если б были более свободными!
– Более свободными! Более свободными! Что же станет с господами, если больше не будет слуг?.. Полноте!.. Повторяю вам: во всем этом нет капли здравого смысла… и я уверен, что достаточно какой-нибудь сотни солдат под командой опытного офицера, чтобы быстро вразумить эту глупую толпу!.. Ай!.. Ну вот! Совсем встали!.. Взгляните-ка, Фирмен, в чем там дело. Уж не вздумал ли, случаем, Лапьер оставить нас здесь ночевать?
Карета действительно внезапно остановилась посреди дороги по причине, которую мы сейчас объясним.
Вот уже несколько минут Лапьер замечал вдали какую-то черную возвышенность, которая казалась ему тем подозрительнее, что он не мог в сумерках определить ни ее формы, ни ее сущности.
Будучи от природы неробкого десятка, Лапьер продолжал ехать вперед, не заботясь даже известить о том, что так его беспокоило, своего господина, барона де Ферье, путешествующего с супругой и племянником Фирменом Лапрадом.
Но, подъехав на расстояние пистолетного выстрела к этому предмету, или скорее к предметам, и оказавшись уже в состоянии разглядеть, что они собой представляют, отважный кучер с досадой вынужден был остановиться.
Предметами этими были лошадь и человек: животное лежало, растянувшись поперек дороги, пребывая, судя по всему, при последнем издыхании.
Человеку было лет тридцать пять или сорок; он был невысок, некрасивый и весьма бедно одет. Скрестив руки, с застывшей от холода слезой на глазах, он стоял рядом, горестно взирая на околевавшую лошадь.
Фирмен Лапрад, который, снисходя просьбе дядюшки, выскочил из кареты, едва та остановилась, как и автомедон[2], убедился в непреодолимом препятствии продолжать путь. Дорога в этом месте шла обвалом, заросшим можжевельником, и была завалена камнями. Другого средства проследовать далее, иначе как переехать через труп издыхающего животного, не имелось.
Смерть, какой бы вид она ни принимала, поражая благороднейшее из созданий или же самую низкую тварь, вызывает чувство благоговения даже не в самых нежных сердцах.
Лапьер и Лапрад не промолвили ни слова, созерцая описанную нами картину.
Но тут позади них, из кареты, раздался резкий голос. Барон де Ферье проявлял нетерпение. В следующий миг в окошке дверцы показалась его голова.
– Ну, что там? – прокричал он. – Отчего не едем? Пропасть тут, что ли?
– Нет, дядюшка, нет, – отвечал Фирмен Лапрад. – К счастью, нас остановила не пропасть, но…
– Но…
– Здесь, посреди дороги, какой-то человек, чья лошадь пала.
– Ну так пусть он ее поднимет!
– Гм! Боюсь, бедное животное уже не сможет подняться.
– И что? Из-за этой падали мы будем вынуждены навек здесь остаться? Только этого недоставало! Лапьер, пойдите скажите этому путнику, чтобы очистил нам путь!.. В случае надобности помогите ему, помогите, и скорей, скорей!..
Пока барон отдавал такие распоряжения резким и отрывистым голосом, человек, стоявший рядом с падшей лошадью, медленно поднял голову и взглянул на карету…
Лапьер, которому такое поручение пришлось явно не по вкусу, с досадой бросил вожжи и, соскочив с козел, направился к путнику.
Фирмен Лапрад – скорее из любопытства, нежели из желания оказать помощь – последовал за кучером.
Но едва последний оказался на расстоянии полудюжины шагов от незнакомца, тот быстро повернулся и, выхватив из-за пояса пистолет, взвел курок.
– Друг мой, – сказал он Лапьеру, – я слышал, что приказал вам ваш господин, и уверяю, что сам в отчаянии от той задержки, которую причиняет ему случившееся со мной несчастье. Но должен предупредить вас, однако, что если вы выкажете излишнюю поспешность – как вам это и приказано – очистить путь… от этой падали… мне придется всадить вам пулю в лоб, чего бы делать не хотелось. Эта падаль – моя… и она еще дышит… а пока она будет дышать, никто не осмелится ее тронуть. Что поделаешь: я отнюдь не знатный вельможа, путешествующий четверкой… а бедный дворянин, который имел слабость любить свою единственную лошадь, своего верного слугу… старого друга… Теперь мой слуга и друг умирает, и я хочу, чтобы он умер спокойно.
Эта маленькая речь, произнесенная самым учтивым тоном и сопровожденная не менее убедительным жестом вооруженной руки, эта речь, похоже, произвела сильное впечатление на кучера, который ответил на нее лишь безмолвным поклоном.
На племянника барона, однако, слова незнакомца произвели совершенно иное впечатление.
Побледневший при виде пистолета, охваченный непонятной нервной дрожью, Фирмен Лапрад ускорил шаг и подошел к путнику с выражением сильнейшего гнева на челе.
Человека с лошадью появление этого нового персонажа с агрессивной физиономией отнюдь не обеспокоило.
– Сударь! – вскричал Лапрад пронзительным голосом. – Я не могу поверить, что только что слышал слова дворянина! С каких это пор, скажите на милость, позволено угрожать убийством слуге, исполняющему приказания своего господина?
– Бог ты мой, сударь! Да с тех самых, как не слишком дальновидные господа позволяют себе приказывать слугам совершать дурные поступки.
– Дурные поступки! Так, по-вашему, это дурной поступок – послать кучера просить вас убрать с дороги вашу же дохлую лошадь?
– Позвольте, во-первых, напомнить вам, что ко мне обратились не с просьбой, а с приказом… а я не люблю исполнять приказаний, от кого бы они ни исходили… И потом, имею честь доложить вам, что если моя лошадь и завалила дорогу… она еще не околела. Смотрите, она еще дышит… Ох! Совсем уже слабо!.. Минута-другая – и мой бедный Таро испустит последний вздох! Так вот, сударь, до тех пор пока в нем будет хоть капля жизни… я не тронусь с места. Возможно, это несколько глупо с моей стороны, но я буду корить себя всю жизнь, если причиню Таро страдания в тот момент, когда он стоит на пороге смерти… Впрочем, когда все будет кончено и когда с помощью вашего кучера я очищу дорогу, вы, сударь, или кто другой, можете получить любое удовлетворение. Пистолеты – это лишь для слишком усердных слуг; для господ у меня есть шпага. Антенор де Ла Пивардьер, господа, к вашим услугам.
