Несколько болтиков ударились о мою руку. Я обернулась к Арезки. Он был далеко в кругу, в песне. Но снова болтики полетели в меня. На этот раз я поймала его: незаметно для окружающих он ловко швырял их в меня. Он обернулся, взоры наши встретились. Да, да, мы своего добьемся, мы преодолеем препятствия. Настанет день, когда нам не нужна будет комната, чтоб прятаться. Я подобрала болтик, прицелилась и попала ему в спину. Мое движение видели все.

Раздался звонок. Сейчас транспортер тронется. Круг распался. Мюстафа слез с крыши. Подошедший Добб схватил его.

— Ты видел, что ты наделал?

На желтой краске остался широкий темный след. Мюстафа, еще не отрезвевший, вцепился в ворот его спецовки.

— Попробуй скажи мастеру, я тебя поймаю у выхода, вспорю тебе брюхо и напьюсь твоей крови.

Тот побледнел. Он поверил. Арезки схватил Мюстафу и, толкая его к машине, стал ему что–то яростно выговаривать. Мюстафа отошел и, насвистывая, взялся за свои уплотнители.

Медленно возобновилась работа. У нас еще оставалось несколько минут, чтоб посидеть в машине перед тем, как мы пустимся в свое неизменное путешествие по конвейеру.

Круг незаметно сужался. Враждебнее становились взгляды. Наладчик вовсе перестал со мной здороваться. Доба холодно протягивал руку. В раздевалке, где я так ни с кем и не сблизилась, меня встречали молчанием, любопытными взглядами, к которым я относилась с повышенной чувствительностью.

Оставались считанные островки, где я могла двигаться, не принимая мер предосторожности. Я перебирала тех, кто еще не знает: Жиль, профорг, моя соседка по шкафу — водитель кары, которая не завтракала в раздевалке, несколько женщин из инструментального. С ними мне было легко, меня охватывал прилив симпатии к ним, благодарности. И когда на одном из таких безопасных островков я ловила слишком пристальный взгляд, смесь иронии, недоверия, любопытства и презрения, у меня почва ускользала из–под ног, я терялась.

Диди была безжалостна. Она называла меня Айшей и, едва войдя в раздевалку, принималась по–идиотски хлопать в ладоши, напевая: «Алла! Алла!» Приходилось отвечать на ее выходки смехом.

Арезки сказал мне как–то вечером, когда мы заговорили об этом:

— Что ты хочешь, некоторые убеждены в нашей сексуальной разнузданности, а наши, со своей стороны, видят во француженках чемпионок… изощренности. Есть такие, которые совокупляются именно поэтому. Я предпочитаю упредить тебя, что надежды часто оказываются обманутыми как с одной, так и с другой стороны. Легенды, знаешь ли…

Когда мы оставались наедине, он называл меня Хауа. Он произносил это слово, целуя меня.

Я никогда не спрашивала, что оно значит. Я предпочитала не знать, придумывать разные переводы.

Однажды, после обеда, часов в пять. Жиль сделал мне знак следовать за ним. Когда мы вышли за порог цеха, он мне сказал, чтоб я не пугалась: у Люсьена открылось кровохарканье; его отвезли в Бисетр, я могу сегодня же вечером посетить больницу.

Он предложил поехать вместе со мной. У нас с Арезки было назначено свидание. Я сказала, что вернусь в цех и закончу работу. Жиль удивился, но не возразил. Я подошла к Арезки. Я сообщила ему новость, несмотря на присутствие Бернье, сидевшего в глубине машины вместе с наладчиком. Арезки понял. Он сказал очень громко:

— Надеюсь, что завтра вы сообщите нам добрые новости.

Мы пили молча. Я знала, что Жиль станет меня расспрашивать. То был один из редких и опасных моментов, когда решается: быть или не быть дружбе. Меня мутило от запаха пива. Нужно было, однако, храбро пить. У Жиля, когда он наклонялся, чтоб зажечь сигарету, обнаруживалась маленькая лысина. Пиджак шел ему меньше, чем широкий белый халат, скрывавший толщину.

— Вы успокоились?

Он задавал мне этот вопрос в третий раз.

— Да, мосье, — сказала я.

И с благодарностью взглянула на него. Он дотронулся до моей руки.

— Вы были такая бледная в Бисетре.

— А ведь я привыкла к больницам. Я не нервничаю.

— Это не так уж серьезно.

Он пил торопливо, казалось, его мучит жажда.

— Мне очень нравится ваш брат.

— Вы один из немногих…

— Ну, почему немногих?

Он засмеялся.

— Неприятности в легких, это — не смертельно. У меня, когда я вернулся из Германии, легкие были совершенно дырявые. А посмотрите, каков я сейчас.

— Да, мосье, я знаю.

— Не говорите мне «мосье» на каждом слове!

Я тоже засмеялась и почувствовала себя лучше. Нужно было пить. Я отхлебнула большой глоток. Опорожнить стакан мне не удавалось.

— В нашей жизни есть что–то фарсовое, балаганное. Знаете песенку «Две сиротки», это про нас. В конце каждого куплета они оказываются в больнице. Иногда мне кажется, что земля вертится в одну сторону, а я и Люсьен — в противоположную, как эквилибристы в цирке.

Жиль допил свой стакан. Он смотрел в окно, затянутое нейлоном. Я догадывалась, что сказанное мною ему не понравилось.

— В определенном отношении это неплохо, — сказала он. — За него возьмутся, полечат его, он придет в себя. Это потребует нескольких месяцев. А там будет видно…

Официант проходил мимо. Жиль подозвал его. Я подумала, что надо кончать, уходить. Залпом выпила все, что оставалось в моем стакане.

— Еще кружку, — сказал Жиль. — А вы, Элиза?

Я согласилась, чтоб продлить этот вечер. У меня было желание говорить, как во время первой прогулки с Арезки. Хотелось рассказать все: прошлое, настоящее, наши тяготы и радости. И пусть бы он, выслушав, разобрался, дал совет.

Я описала Анну, Анри, Мари — Луизу; рассказала о расклейке плакатов по ночам, о собраниях, о красильном цехе, парилке; и о том, о чем только догадывалась: о выматывающих разговорах с Анной, бессонных ночах, отсутствии денег. Я подошла к сцене, разыгравшейся у ворот завода.

— Мне говорили, — сказал он. — На следующий день в столовой, когда я с ним поздоровался, он мне едва кивнул. Мы симпатизировали друг другу вначале. Он интересовал меня. Были у нас и стычки. Вы все относитесь к работе с отвращением. Я так не могу. Когда что–нибудь делаешь, нужно это делать хорошо. Вы халтурите, тяп–ляп. Причины понятны. Вы продаете свои руки, и не спорю, продаете по дешевке. Но уважайте свое дело, дело, к которому приложили руки не вы одни. Посмотрите на конвейер под определенным углом зрения, разве он не прекрасен?

Я возмутилась:

— А темп?

— Да, да. Тут я с вами, тут я сражаюсь за вас. А вы своей плохой работой выбиваете у меня из рук оружие.

— Мы работаем плохо, потому что у нас нет времени работать.

Я задыхалась. Стаканы с пивом стояли перед нами. Музыкальная машина повторяла: «Жюли, Жюли, русая Жюли».

— И как только вы дошли до такой жизни, вы оба? Никто не направлял вас, не советовал, не помогал? Вы идете по неправильному пути.

Я чувствовала, что сижу вся красная. Следовало сдержаться, дать Жилю высказаться. Он вспомнил мне о первых шагах Люсьена на заводе, о его наивности, перехлестах. Я все это знала. Он указал мне на его ошибки. Он не отрицал расизма рабочих, но винил в нем социальную механику, господствующую над людьми.

— Не будь бико, выдумали бы что–нибудь другое. Поймите, они самоутверждаются, глядя на арабов. Плюс невежество, бескультурье, страх перед всем, что на тебя не похоже, а тут еще война… Все это нужно выполоть постепенно, осторожно, нужна терпеливая работа, с наскоку, разом, анархическими действиями ничего не изменить.

Он не убедил меня. Я была заодно с братом, я одобряла все, что Жиль именовал перехлестами. Расхрабрившись от пива, я спросила Жиля, согласен ли он с решением партии, — мне казалось, что она выступает в алжирском вопросе не очень активно.

— Я за решения, которые взвешены, продуманы и обсуждены. Осторожность необходима. Есть люди, которые совершают революцию в собственных корыстных интересах, принимают в ней участие по причинам, о которых вслух не скажешь. Можете ли вы судить о том, кто действительно представляет эту революцию.