— Позвольте спросить вас, а сколько получаете вы сами?

— Триста рублей в месяц.

— Значит, директор, глава, получает триста рублей. А главный инженер пятьсот? Нескладно как-то!..

— Нормально. Вы не ломайте себе голову над этим. Главное, чтобы вы ни в чем не нуждались и всецело отдавались работе. Все остальное ерунда.

— Нет, в этом вы неправы, — решительно сказал Терентьев.

— Ну, знаете, не могу же я устанавливать сам себе зарплату!.. Признаться, для меня это не имеет большого значения. Жена зарабатывает прилично, мать получает пенсию. Живем скромно, и наших заработков вполне хватает…

— Понятно… — Терентьев помолчал, потом спросил: — Вам известно, что характер у меня неважный? По крайней мере, так говорят… И я люблю работать самостоятельно. Насколько я знаю, вы тоже не отличаетесь ангельским характером. Сумеем ли мы сработаться?

— У нас на комбинате столько дел, что хватит на всех. Потом, насколько я понимаю, нам с вами делить абсолютно нечего!

— Понятно… Когда прикажете приступить к работе?

— Хоть завтра, если Боков не задержит.

Не успел Власов закончить последнюю фразу, как в кабинет влетел заведующий ткацкой фабрикой инженер Макаров.

— Что же это делается, Алексей Федорович? — взволнованно начал он. — Берем на себя большие обязательства, а у меня стоят станки из-за того, что нет пряжи! Шустрицкий, вместо того чтобы принять срочные меры, собирается после проверки наложить санкции на прядильную фабрику. Зачем мне санкции, — я не купец, не капиталист! Мне нужна пряжа, а не какие-то санкции да штрафы!..

— Здравствуйте, Евгений Александрович, — мягко сказал ему Власов, — вы пришли очень кстати. Познакомьтесь, пожалуйста, — Матвей Васильевич Терентьев, наш новый главный инженер. Прошу любить и жаловать!..

Макаров притих и, протягивая руку Терентьеву, внимательно посмотрел на него. Новый главный инженер показался ему не очень симпатичным. Худой, высокий, жилистый, со смуглым лицом, глубоко посаженными глазами. Взгляд жесткий…

— А теперь садитесь и расскажите, что у вас стряслось? — спросил Власов.

— Из-за нехватки пряжи высоких номеров стоят с самого утра двадцать станков!

— Но ведь прядильщики выполняют план.

— План-то они выполняют, даже перевыполняют, но нам от этого не легче, — все равно высоких номеров не хватает. И вот результат: или перезаправлять станки на старый ассортимент, или стоять. Что лучше — не знаю.

— Плохо и то и другое, — сказал Власов. — Впрочем, стоять все же хуже. Перезаправляйте станки.

Когда Макаров, понурив голову, вышел, Терентьев сказал Власову:

— С высокими номерами и впредь будет тяжело. Нужно искать иной выход. Может быть, есть возможность увеличить выпуск на вашей прядильной фабрике?

— Можно, с натяжкой. Но для этого потребуются две чесальные машины и два новых быстроходных ватера. Снимем три ватера, вместо них поставим два.

— А чесальные машины есть где ставить?

— Место найдем.

— В таком случае я завтра же поговорю с Боковым и выпишем вам наряд на эти машины.

— Думаете, Боков даст согласие? — с недоверием спросил Власов. — Позавчера мы расстались с ним не очень-то дружелюбно…

— Не думайте о нем плохо. Боков человек порядочный, хоть и мелковат для руководства такой громадиной, как московский текстиль. Вы прикажите подготовить место, а машины будут, поверьте мне. Иначе вы не избавитесь от вечной лихорадки. — Терентьев поднялся. — Алексей Федорович, честно признаюсь, я рад, что буду работать с вами. Вы всегда можете положиться на меня, не подведу!

Власов поднялся и горячо пожал руку новому главному инженеру. Кажется, он не ошибся в выборе.

…Слова Аркадия Семеновича Шагова, сказанные им когда-то в далеком северном лагере, что наступит такое время, когда Юлий Борисович не будет считать деньгами тысячу или две тысячи рублей, оправдались полностью. Теперь он ворочал сотнями тысяч, мог позволить себе все, что угодно душе, и если бы не боязнь обратить на себя внимание, жил бы роскошно, как мечтал об этом с ранней юности.

Деньги уже не радовали его, как раньше, — их стало слишком много. К тому же приходилось всегда жить с оглядкой, постоянно притворяться, чтобы у окружающих создалось впечатление, что перебивается он на скромную зарплату главного механика маленького предприятия. И только бывая в Ленинграде, Риге, Вильнюсе, Харькове, Киеве, Баку, особенно во Львове, он отводил душу, полагая, что там его никто не знает.

Нужна ли была ему жена? На этот вопрос он не мог ясно ответить себе. Но чем решительнее сопротивлялась его домоганиям Муза, тем энергичнее он ее добивался. Поведение этой красивой и, без сомнения, умной женщины ставило Юлия Борисовича в тупик. Она не принимала от него никаких подарков, даже самых дорогих, отказывалась показываться с ним где бы то ни было, словно боясь скомпрометировать себя. Но больше всего озадачивал Юлия Борисовича ее отказ стать его женой. Он был убежден, что самая красивая женщина Москвы сочла бы это за честь для себя. Такое самомнение подкреплялось тем, что множество женщин отвечали ему взаимностью. Сегодня ему пришлось убедиться, что Муза окончательно потеряна для него.

Возвращаясь домой, Юлий Борисович с тревогой думал не о том, что потерял желанную женщину. Ему не давали покоя ее слова, что ему не очень-то приятна встреча с представителями власти. Что это — пустая фраза, сказанная в минуту гнева, раздражения, или намек на что-то более серьезное? Кто мог ей рассказать о нем? И что рассказать?.. В последнее время он малость пораспустился. Хватит гоняться за юбками. Как говорил мудрейший Борода, женщины никогда и никого не приводили к добру… Случай с Музой Васильевной лишнее подтверждение этому. Жениться ему тоже ни к чему, зачем лишние хлопоты и постоянный свидетель рядом? Лучше уж, как говорится, как-нибудь.

С такими невеселыми мыслями Юлий Борисович дошел до дома. Он давно жил один, — старуха умерла, избавив его от лишних забот. Он кинулся на кровать, но о сне не могло быть и речи. Какие-то смутные чувства тревожили его. Казалось, ничего особенного не случилось. Для тревоги нет причин, а между тем щемило сердце, стучало в висках. Что? Что?.. Пусть красивая, может быть, не совсем обыкновенная женщина отказалась стать его женой. Ну подумаешь беда какая? Еще что? Она на что-то намекнула, на что именно — сказать трудно. Допустим на минутку, что она узнала кое-что о нем. Тоже не беда, — такая женщина, как Муза Васильевна, сочтет ниже своего достоинства доносить. Потом, с какой стати? Чтобы рекламировать свое знакомство с человеком, подозреваемым в… Юлий Борисович не решился дать точное определение своим занятиям в последние годы. Собственно, с чего началось его падение?

Началом всех начал можно считать его знакомство с Шаговым. В этом, разумеется, ничего плохого не было: в условиях тяжелой лагерной жизни человек помог ему всем, чем только мог. Что еще? Ну, дал адрес Казарновского… Справедливости ради следует отметить, что пойти к Казарновскому он очень долго не решался после выхода из лагеря. За эти годы он обнищал, дошел, что называется, до ручки. Все, что можно было продать, продал: картины, ковры, даже пианино. И все же денег не хватало не только на то, чтобы прилично обедать в ресторане с бокалом доброго вина, но даже на хорошие сигареты, не говоря уж о том, что нечем было угостить женщин, разделявших его одиночество…

Устремив взгляд в потолок, Юлий Борисович вспомнил пожилую мать семейства Дору Владимировну, краснощекую, молодящуюся особу с претензиями, сохранившую следы былой красоты.

Жена известного ученого, мать взрослых детей и даже бабушка, Дора Владимировна всячески старалась нравиться и легко отвечала взаимностью тем, кто добивался ее благосклонности.

Познакомились они в одном семейном доме.

Давнишний приятель Юлия Борисовича, отец двух взрослых, незамужних дочерей, узнав, что Никонов до сих пор не женился, стал усиленно приглашать его к себе домой на чашку чая. Однажды вечером Юлий Борисович от нечего делать слонялся по улицам, не зная куда себя деть, и вдруг вспомнил о приглашении приятеля. Он не был любителем семейных вечеринок, но денег для веселого времяпровождения не оказалось, и потому Никонов направился в дом приятеля, жившего неподалеку, на Арбате.