— Что ты! — Милочка замахала руками. — Забыл, в каком состоянии мы оставили Леню. Да и мне хочется лечь пораньше… Если бы ты знал, Сережа, как я устала!

— Еще бы, мать большого семейства. Да еще школа. Знаешь что, пока ребята за городом, езжай куда-нибудь отдыхать. Купим путевку в дом отдыха под Москву или, еще лучше, на юг, к морю.

— Интересно, как я оставлю вас, троих мужчин? Вы такого тут натворите!

— Ничего, не пропадем, не бойся! Мы с Леонидом можем обедать в столовой комбината, а бате будем стряпать дома.

— Да уж вы настряпаете!.. Никуда я не поеду…

Дома Леонид, посапывая, спал на диване. Рядом с ним сидел в кресле-коляске отец…

Утром Леонид поднялся с трудом. Ему было стыдно, скверно, трещала голова.

Сергей позвал его завтракать.

— Что ты, я на еду смотреть не могу…

В метро, куда они спустились вдвоем, Леонид быстро прошел мимо третьего вагона. Сергей ни о чем не спросил его.

6 июня 1964 года

Вести дневник регулярно никак не удается, — нет свободного времени. А хочется. Раскроешь потом тетрадь, и воскресают перед глазами «дела давно минувших дней», — словно вновь их переживаешь. По моим дневникам, наверное, можно написать историю нашего комбината со времен Великой Отечественной войны. Что ж, может быть, такая история и будет когда-нибудь написана…

Конечно, сейчас смешно читать старые записи, еще школьные, наивные, подробные, а иногда и бестолковые… Сейчас писать подробно некогда, физически не хватает времени. Как говорят ученые люди — события отражены. Интерпретации почти нет. А если без шуток — жаль, очень о чувствах, о настроении поговорить хочется. Иногда.

Уже поздно, двенадцатый час ночи. Милочка, подложив руку под щеку, спит. Это ее любимая поза. А мне спать не хочется.

Сегодня случилось нечто такое, о чем грех не писать.

Мы собрались на прогулку, когда Милочка сообщила мне, что Иван Васильевич получил какое-то письмо из Текстильпроекта и спрятал его под подушку. Потом сам Иван Васильевич дал прочитать мне это письмо. Он весь так и сиял.

Я, конечно, сделал вид, что вижу письмо впервые. А составляли его в Текстильпроекте под мою диктовку…

Речь шла о работе Ивана Васильевича, о проекте образцовой механической мастерской при текстильной фабрике. Он ведь по специальности инженер-механик. Мы ему не мешали, были рады-радехоньки, что он чувствует себя необходимым людям. Как ни трудно было ему с чертежами, старик довел свой проект до конца и послал его в Текстильпроект. Я-то знал, что Иван Васильевич здорово отстал и слабо себе представляет современную текстильную фабрику, — он ведь нигде не бывал с самого начала Отечественной войны. А ведь все его надежды были связаны с этим проектом. Я поехал в Текстильпроект и рассказал все начистоту начальнику, Ивану Архиповичу, благо он оказался человеком душевным и отзывчивым. Он понял меня с полслова.

— Я продиктовал секретарше письмо — положительный ответ на заявку И. В. Косарева — и попросил ее послать вместе с письмом тридцать рублей (деньги у меня были с собой) как аванс.

Сегодня, видя радость старика да и Милочки, я не жалел о своем обмане…

7 июня

Не успел вчера закончить запись в дневнике. Было поздно — я лег спать.

Мы долго говорили с Милочкой о житье-бытье. Я предложил ей поехать к морю, отдохнуть. Но она решительно отказалась. Да и как она могла поступить иначе, — не на кого оставить дом, все-таки двое детей и отец.

Временами мне бывает обидно за Милочку, — какую тяжесть мы взвалили на ее плечи. Разумеется, она никогда не жалуется, даже вида не показывает, что ей тяжело, но от этого мне не легче. Я-то знаю, каково ей. Она постепенно превращается в домашнюю хозяйку, а человек она способный и к детям подход имеет, ребятишки в школе ей доверяют, любят ее. Обидно, а что придумать — не знаю…

20 июня

Вот и лето. В этом году оно наступило рано. Под нашим окном давно зацвела сирень, посаженная еще моим отцом. Не сирень — гигантский куст, так она разрослась. В прошлом году у нее появились признаки дряхлости, — засохли ветки, да и цветы стали помельче. Я всерьез занялся сиренью, обрезал засохшие ветки, отрубил одеревеневшие корни, вырыл под деревом большую лунку, положил туда много удобрений, даже навоз и костяную муку, — словом, спас от гибели. Это ведь не просто сирень — это память отца.

24 июня

Узнал, что Анна Дмитриевна Забелина, жена Власова, вчера оформила себе в отделе кадров постоянный пропуск на комбинат. Они с мастером Степановым опять начали колдовать над крашением пряжи из синтетических волокон. Это очень приятно: Анна Дмитриевна умница и настойчива. Она своего добьется. Жаль, что я не могу участвовать в этой работе…

Муза Горностаева среди своих знакомых и друзей слыла женщиной опытной, много повидавшей. И не так уж они были неправы.

Единственная дочь обеспеченных родителей, она росла и воспитывалась в лучших традициях русской интеллигентной семьи. Приветливая, вежливая маленькая Муза свободно болтала по-французски: тетка, сестра отца, души не чаявшая в племяннице, разговаривала с ней только на этом языке.

Знание французского определило и будущую профессию Музы. По окончании школы семнадцатилетняя, весьма привлекательная девушка без особых трудов поступила в институт иностранных языков.

Все в институте знали, что эта серьезная студентка с большими зеленоватыми глазами владеет разговорным французским не хуже, чем ее педагоги. Однако у нее хватало ума этого не подчеркивать. Вела она себя скромно, успешно изучала итальянский и испанский языки.

На третьем курсе она познакомилась с ответственным работником Министерства внешней торговли, отцом двух детей. Познакомилась и убедила себя, что влюблена в него — в человека на целых шестнадцать лет старше. В этом для Музы не было ничего из ряда вон выходящего, — просто проявилась эксцентричность ее характера. Еще в восьмом классе школы она написала учителю математики, объясняясь в любви к нему. Не получив ответа, разгневалась и возненавидела учителя. Годом позже совсем не по-детски кокетничала с собственным дядей, и, нужно сказать, не без успеха. Поклонник богемы, любитель приключений, он охотно пошел навстречу желаниям красивой племянницы, и если бы не вмешательство родителей Музы, неизвестно, чем бы это могло кончиться. Потом была длительная связь с знаменитым спортсменом, связь тягостная, мучительная, тянувшаяся до знакомства с будущим мужем.

Окончив институт, Муза получила назначение в Италию переводчицей в советское торгпредство. В этом не было ничего, что могло бы вызвать недоумение окружающих: она была отличницей, великолепно владела языками, — кому же, как не ей, быть переводчицей в Италии или во Франции?

Торговым представителем в Риме оказался ее знакомый из Министерства внешней торговли. И связь, начатая в Москве, продолжалась здесь, под южным солнцем.

Архангельский не привез в Италию семью, мотивируя это тем, что дети уже взрослые и должны учиться в Советском Союзе. На первых порах он тщательно скрывал свои отношения с молоденькой переводчицей, но со временем, отбросив всякую осторожность, стал всюду появляться с нею. В советской колонии в Риме тотчас обратили внимание на роман немолодого человека, отца семейства, с девчонкой. Пошли пересуды. На партийном бюро резко осудили поступок Архангельского, объявили ему выговор и предложили немедленно прекратить связь с переводчицей. Он поехал в Москву, сумел за очень короткий срок развестись с женой и, представив советскому генеральному консулу справку о расторжении брака, попросил зарегистрировать новый брак — с Музой Горностаевой.

Став ее мужем, Архангельский сразу положил конец всем пересудам и сплетням. Однако совместная жизнь с молодой капризной женщиной не принесла счастья ни тому, ни другому. Читая во взглядах окружающих осуждение, они постоянно испытывали чувство неловкости и даже порою угрызения совести, понимая, что из-за своей прихоти сделали несчастными других. А тут еще непонятное поведение родителей Музы…