Литмир - Электронная Библиотека
A
A

«Ага! Так–так! Правда? Нет, как здорово!» — обрадовалась сексапильно выглядящая блондинка из первого ряда — Мишeль Гунцикер. Было видно, что до сих пор она не прочла ни единого сценария. Я мог бы с тем же успехом сказать ей, не сходя с места: «Послушай, крошка. Это передача, в которой поют песни. И можно выиграть богатый ассортимент йогуртов».

И здесь произошло то, что мне пришлось сто пятьдесят тысяч раз испытать во время шоу: стоило только заговорить с Мишeль, как гарантированно начинал чесаться язык у кого–нибудь другого:

«Эй, прювет, Дитер, старина! Здорово, что ты здесь, приятель! Эй, мы же знакомы!» — потребовал слова Гарстен Шпенгманн.

Я с этим уже знаком, стоит мне прийти куда–нибудь, как меня обступает толпа «друзей». Мы с Гарстеном знакомы по ночной жизни в Гамбурге, у нас были классические отношения: «Привет–ты–тоже-здесь–тра–ля–ля–пока–я-пошел».

Общее время нашего разговора за три года — два часа. Милая, невинная душа.

Кастинг.

Четыре недели спустя в Кельне начались первые кастинги. Все решающий вопрос совести звучит всегда одинаково (и никак его не обойти): есть у тебя хороший голос или нет? Я знаю, что между мной и кандидатами всегда возникают небольшие противоречия.

Чтобы было совсем ясно, скажу: у тебя есть прекрасный голос, если так захотел Господь Бог при твоем зачатии. Звук, который выходит из голосовых связок, должен звучать красиво. Но только этого не достаточно. Потому что ты должен учить, тренировать свой голос и ухаживать за ним.

Когда ты в конце концов открываешь на кастинге рот, есть только два возможных ответа: «Попадает в тон» или «Не попадает в тон». Нет никаких «Возможно, попадает» или «Немножко попадает».

Природным талантам вроде Александра легко начать, они точнехонько споют, когда на радио или на телевидении идут какие–нибудь песни. А для людей вроде Даниеля Кюбльбека есть только учение, учение и учение.

Конечно, это другой вопрос, какой голос считать «приятным». Один говорит: «Мне нравится, когда голос звучит плаксиво — как в случае с Bee Gees». Другой говорит: «Это же ужасно!» — слушая горловые трели Монсеррат Кабалье.

Поэтому: даже если у тебя божественный голос. Даже если ты натренировал его до рвоты; прекрасное пение это а) дело вкуса и б) немного зависит от другого пункта — твоей нервозности. Даже величайшее дарование может спеть однажды, как снаряд, разорвавшийся в дуле пушки. Вот в этом месте оказывается востребованным талант жюри. Выискивать хорошие голоса на таком соревновании — это что–то из области интуиции, удачи и везения. Здесь должен воскликнуть внутренний голос: Послушай, Дитер, вот там стоит кто–то, что–то в нем есть!»

Джудит Лефебр — как раз такой случай. Она стояла передо мной и пела так страшно и ужасно, что у всех нас уже готово было сорваться с губ: «Ты вылетела!». Но все–таки что–то в ней было: сияние глаз, сила, исходящая от нее. Я несколько беспомощно посмотрел на своих товарищей, а потом, повинуясь внутреннему импульсу, сказал:

«Ты можешь спеть что–нибудь еще?» Она начала петь «The greatest love of all» Уитни Хьюстон. На низких высотах. И вдруг показалось, что перед нами стоит совсем другой человек. И все сочеталось: теплота голоса, звучание, ритм. И чем дольше она пела, тем сильнее я дрожал: ой–ой–ой. Сейчас пойдут высокие тона. Она не справится с этим!

Но она поднимала свой голос все выше. Просто супер.

Внешний вид и шмотки на кастинге не имеют никакого значения (хотя мне никто и не поверит). Все это можно обстряпать позднее со стилистом. Наилучшие примеры: Джо Кокер, Род Стюард, Мит Лоаф. Все они довольно непривлекательны. Даже Мадонна не накрашенной выглядит, как младшая сестра Оззи Осборна: темные круги под глазами, волосы, свисающие сосульками. Но после того, как ее полечит парочка визажистов, она выглядит, как топ–модель. Даже женщина–вамп Джулиет во время первых кастингов выглядела, как норвежская кобыла: толстые вязаные свитера, изжелта–белые жесткие волосы, иссиня–черные полоски вокруг глаз.

Чтобы никто не понял меня неправильно: я не собираюсь утверждать, будто меня оставляет равнодушным мини–юбочка, из–под которой выглядывает пара красивых ножек.

И все–таки, в своих суждениях я стараюсь не давать кандидатам воздействовать на меня. Ни сексапильными ходулями, ни слезами, ни обещаниями спеть хорошо в третий раз.

И все–таки я лежал ночами без сна и спрашивал себя: правильно ли ты решил, Дитер? Осуждаешь человека жестко и отправляешь его домой. А позднее узнаешь, что этот кандидат проехал пятьсот километров, и вся семья выпотрошила копилку, чтобы купить ему новую одежду. Это наводит на размышления. Лежишь в постели и думаешь: Дитер, разве это правильно?

«Хо–хо–хо!» и «Ух–ух–ух!» слышалось от моей маленькой Эстефании, когда попадался особенно привлекательный юный кандидат: «Ты видел его глаза, Дитер? Глаза!»

«Черт возьми!» — отвечал я каждый раз, — «Я музыкант, а не офтальмолог».

Самыми хитрыми и проворными оказались стюардессы «Луфтганзы». Они сперва протягивали мне стакан апельсинового сока, а потом говорили: «Господин Болен, Вы непременно должны пропустить в следующий тур того–то и того–то. Он ведь так хорошо поет!».

Шона и Toмac.

Также как и кандидатам, жюри тоже следовало привести себя в надлежащий вид и взять нужный тон.

По началу мы были словно упряжка толстозадых лошадей, которые тянут во все стороны и ржут. А в конце мы предстали четырьмя благородными конями, которые скачут элегантным галопом. Это потребовало некоторой внутренней коррекции курса.

С Toмacом Штейном у меня не было таких проблем. Мы познакомились сто лет тому назад и прекрасно знали, что на уме у другого, и как нам обходиться друг с другом. Иначе было с Шоной и Toмacом II:

«Ты ничего не можешь, по–моему, мрачные перспективы!» — стандартный ответ Toмacа кандидатам. Он любил еще задвинуть: «Ты поешь так же плохо, как Toмac Андерс!».

Он встал мне поперек горла.

«Послушай, Буг», — перебил его я, — «ты просто ничего не понимаешь! Я всю свою жизнь ничем другим не занимался, только оценивал людские голоса. А ты сидишь все время на своей радиопередаче и получаешь готовые песни!».

«Нет», — тупо повторял Toмac, — «это же слышно! Он ничего не может!»

Так дело продолжалось еще тридцать шесть часов. А потом у меня терпение лопнуло слушать его неквалифицированное нытье.

«В твоем голосе нет ни капли чувства!» — он как раз изничтожал нашего Алекса. Ох, как мне хотелось поставить его на место.

«Послушай–ка, Буг», — пригрозил я ему, — «Еще одно слово — сломаю тебе челюсть! Перестань строить из себя умника! Даже на радио ты мелешь одну ерунду».

В конце концов мы сошлись на том, что я перестал называть его радио–умником, а за это он оставил в покое Toмacа Андерса и претендентов. «Слушай, ты на самом деле многое можешь!» — был теперь его постоянный ответ.

Другое дело моя маленькая мисс Денежка она же Шона Фразер: «Зато ты хорошо уложила волосы!» — она все время пыталась найти в кандидатах еще что–то хорошее. Даже если бы мы все лежал мертвыми на полу оттого, что от воя из–под наших задниц выбило стулья. В противоположность Бугу — Вугу она всегда была невероятно мила и заботлива.

Зато она любила покапризничать, если дело касалось самолетов. Она могла отказаться сесть в самолет с определенным серийным номером. А потом пропеллер по правой стороне стал причинять ейбеспокойство. Иногда мы вообще не могли найти самолет, который отвечал бы ее настроениям.

Меня очень приятно удивило то, как она работала над своей внешностью: ничего похожего на экологически чистую физиономию. За ночь она превращалась в англичанку–вамп. И даже Бу — Бу пользовался гримом. Я не знал, верить ли своим глазам: у моей дорогой серой мышки вдруг появились реснички и э… волосяной покров.

«Да–да», — подтвердила мне его визажистка, — «я крашу их ему!» Кроме того, в его гардеробную иногда шмыгалиспециальные консультанты по гриму и очкам.

Теперь, по прошествии стольких месяцев, я сказал бы, что мы дрим–дрим–дрим–дрим-тим. Мы любим друг друга и здорово друг друга дополняем. В будущем я не исключаю того, что мы все попереженимся.

40
{"b":"549843","o":1}