Где–то около двух «Никсе» стало пустеть. «Вы не хотите побывать в моей маленькой резиденции?» — предложил Гартмут. «Придет парочка моих друзей. Мы сможем пропустить по аперитиву».

Надо сказать, к тому времени мы с Гартмутом здорово упились.

По приходе домой Гартмут первым делом показал Надделькомнаты наверху. Я остался сидеть внизу в гостиной, окруженный подхалимами Гартмута, Его приятелями, которые обо всем, что бы он ни делал, говорили: «Браво, ты крут, ты крут! Ах, Гартмут, до чего же ты крут!».

Пытаясь завести разговор с этими пустоголовыми болванами, я все время слышал хихиканье Гартмута и Наддель, когда они ходили из комнаты в комнату. Я хорошо ее знаю, если она не знает, что сказать, она начинает смеяться.

Мне вообще–то было не до смеха. Столь жутко обставленного дома мне потом долго не попадалось. Обстановка была холодна, бессердечна, бездушна. Как будто Гартмут пробежался по мебельному магазину «Нойрейх» и собрал в свою тележку все товары со скидкой без разбору. Неповторимое безвкусие.

Но самым ужасным разочарованием оказалась хваленая дорогущая Гартмутова панорама. Любой предпочел бы глядеть вечерами на милые и близкие огни гавани и города. Но не Гартмут: он день–деньской пялился на бескрайнее море. А вечерами, после захода солнца, на непроглядную темень. Черная дыра. Такое ощущение, будто ты задыхаешься. Как будто ты посреди Небытия. Да еще этот безвестный дом.

Ну, и конечно: «Эй, Дитер, разве это не эксклюзив? За это я выложил два миллиона!» — Гартмуту требовалось мое подтверждение, что все здесь круто.

«Нет!» — сказал я уверенным тоном — «Я эту лачугу и даром бы не взял. Правда, не взял бы. Отсюда же ни бельмеса не видно! Кому нужен такой вид, как этот? Днем тебя нет дома. А вечером от такого вида никакого толку. Темно, как в заднице у Уитни Хьюстон».

Мы предпочли быстренько сменить тему, и разговор зашел о музыке. Это было еще ужаснее. По мнению Гартмута, я в тот час разговаривал с величайшим композитором, величайшим сочинителем, величайшим певцом всех времен и народов. Популярным сверх меры. И вообще, в то время не нашлось бы второго такого как он. Брайан Адамс, Джо Кокер, Тина Тернер, все равно, кто, все они — лишь крошечные огоньки рядом с этим гением — ходячей голосовой связкой.

«Да, но», — попытался я ответить — «твои CD-диски плохо рекламируются. И, если уж начистоту! В лучшем случае твой голос годится для выступлений в танцевальном оркестре». С тем же успехом я мог бы втолковывать своим зеркальным карпам дома в Тетенсене. Они были бы куда разумнее. Гартмут оказался просто деревянным чурбаном. Больше дерева идет только на постройку финской сауны.

«Ты что, с ума сошел, жирная квашня?» — в ужасе вопрошал Гартмут, — «Я невероятно популярен! Если не сказать, сверхпопулярен! Боюсь, мне придется даже сформулировать это так: я невероятно сверхпопулярен! Моя звукозаписывающая компания выделила мне на следующее десятилетие много миллионов» — хвастал он. «Они любят песни Пур. Если бы я только захотел, то мог бы вообще не работать!»

Нужно сказать, я никогда еще не встречал человека, чей имидж находился бы в таком противоречии с его истинным «Я»: внешне, на сцене, скромный парень, живущий со своей семьей в родовом гнездышке под названием Битиггейм. Внутренне — граф Хвастунский.

«Может, нам послушать музыку?» — предложил я в конце концов, потому что такая беседа ни к чему хорошему не привела бы, — «Настроение на нуле. Я уже засыпаю».

«У меня есть только пластинки Пур» — сказал Гартмут, чем оповестил о начале самого тяжкого испытания за весь вечер.

А я на это: «Как так? У тебя есть только пластинки Пур? Должно же быть у тебя что–нибудь другое. Ничего хорошего не выйдет из того, что у тебя есть только пластинки с твоими собственными песнями».

«Нет–нет», — возразил Гартмут, — «исключительно Пур!»

Остаток вечера мы нон–стоп слушали Пур, а именно только вышедший тогда альбом «Посреди»:

«Аааааарлы должны летать…» пищали динамики. В сопровождении таких неповторимых песен, как «друг улиток», «Киты–горбачи» и «вступление гладиаторов». Я почувствовал себя скверно, как от алкоголя, так и от музыки. Но я думал, что лучше уж упиться, чем трезвым слушать эту акустическую кашу:

«…Их встреча была любовной игрой,

Игрой совершенно иного фасона.

В экстазе тела их сгибались дугой,

Экстаз до последнего стона…»

А Гартмут, будто молодой Ральф Зигель, со слезами умиления слушал свои собственные песни. Да–да, он восхищался своим дилетантским альбомом! Я не мог этого больше слышать.

«А эта пластинка тоже хорошо получилась!» — в берлинском «Сода–клуб» Гартмут, свободный от всякой самокритики, надиктовывал под руку журналистам. Один музыкальный обозреватель по имени Руди Рашке имел на этот счет другое мнение, и написал разгромную критическую статью в Баденской Газете: «Если отбросить эмоции, то можно сказать, что альбом «Посреди» чуть–чуть не дотягивает по содержательности до поздних работ Роберто Бланко».

И что парням из Пур — пятерым тучным отцам семейств, придется побороться, чтобы угомонить этого террориста, обвинившего их в плагиате.

А Гартмут? Вместо того, чтобы проявить выдержку, он шесть раз хватался за трубку, шесть раз звонил бедному Руди Рашке и угрожающе орал: «Мы еще встретимся!»

«Скажи–ка», — я предпринял еще одну попытку (Наддель уже закатывала глаза и посапывала) — «нельзя ли совсем выключить этот твой CD-проигрыватель?»

Но Гартмута в тот момент занимали совсем иные проблемы. Благодаря музыке Пур у него наступило остро выраженное благодушие. Песня «Орлы должны летать» так опьянила его, что он впал в крайнее возбуждение. Да он и сам допер, что с Наддель сегодня уже ничего не выйдет. Так что он подал знак одному из своих придурков. Хватило одного телефонного звонка, и менее, чем через 20 минут мелкими шажками засеменила по дорожке к дому Роберта Бианка для бедных.

Гартмут немного попрыгал вокруг дамы, потом ему вдруг стало жарко, и мы вчетвером пошли на террасу. Он рухнул на тахту и потянул за собой свою спутницу. А потом оба принялись играть в доктора Стефана Франка, врача, которому доверяются женщины: ну, где тут у нас наши дыньки?

Через 10 минут Гартмут стянул футболку через голову. Вжжжик, следом он вылез из шорт. А потом — оп–па! — с громким «Йуппииии!», совершенно голый, прыгнул в бассейн. В тот миг мне это показалось клевой идеей! Обнажившись, я прыгнул следом.

Я обожаю ходить раздетым. Четыре года назад я ходил купаться только на нудистские пляжи. Знавшие меня люди косились как–то странно, но мне это было безразлично. Все шло хорошо до тех пор, пока дети не сказали мне: «Слушай, папа! Представь, что будет, если они потихоньку сделают фото и пошлют его в «Бильд»! Серьезно! Ты не можешь так дальше делать!»

«Мне все равно!» — сказал я. «Для меня это ерунда. И вообще, они не имеют права снимать! И даже если они это сделают, им придется наклеить туда черную полоску». Но я все–таки согласился, скрепя сердце. Все для семьи. Да будут штаны все время видны.

Наддель и Роберта Бианка пялились на нас, сидя на топчане. Вода в бассейне, против всяких ожиданий, оказалась чертовски холодной. Мне сразу же захотелось выскочить. Но, чтобы не выглядеть дураком перед девочками, я из приличия проплыл три четверти круга. А потом, трясясь и дрожа, вылез из воды. Гартмуту, конечно, потребовалось доказать, что он продержится дольше, так что он прогреб еще целый круг. Но через минуту и он оказался на суше.

Если напротив тебя, на другой край бассейна, из воды выползает обнаженный парень, тебе, как любому мужчине, хочется провести сравнение. В этом я столь же дотошен, как и Наддель: она в подобных случаях пялится по меньшей мере минут десять. Как там говорится? Какой нос, такой и хвост. В этом отношении от Гартмута многого можно было ожидать.