Кто делает это, добровольно возлагает на себя едва ли переносимый политический гандикап: прежняя партия расценивает его как предателя, новая — как подозрительного чужака. В английской парламентской истории не известно другого примера, чтобы кто–то сделал это и пережил это без последствий, кроме Черчилля. Он это сделал дважды, и он пережил это дважды, как известно не только без последствий, но и с триумфом.
В большинстве случаев смена партии, если она однажды произошла, означает конец политической карьеры. В случае Черчилля это было началом. Это было так сказать первым, что он сделал, после того как стал политиком. В марте 1901 года он в качестве свежеизбранного консервативного депутата держит свою первую публичную речь в палате общин; в мае 1904 — 31 мая, если быть точным — он пересекает зал парламента. Он пересекает пустое пространство в вытянутом прямоугольном зале английского парламента, которое отделяет правящую партию от оппозиции, и занимает место на скамьях либералов.
У политической Англии появилась сенсация; и вспоминается о сенсации за восемнадцать лет до того, когда лорд Рандольф Черчилль отринул службу и карьеру. Жест сына очень напоминал поступок отца: та же самая надменная, беспечная небрежность, та же невероятная отвага, высокомерие и заносчивость, то же напускное безразличие к враждебности чудовищных, привычных к господству сил, и те же кажущиеся непостоянство и необоснованность. Потому что никто не верил в то, что молодой Черчилль глубоко размышлял над вопросом «Свободная торговля или защитные пошлины», который послужил для него поводом к смене партии. И сегодня нет повода поверить в это: на протяжении всей своей жизни в отношении экономических проблем он обыкновенно выказывал галантное безразличие.
Почему же тогда он совершил это? Ответ покинутых и оскорблённых консерваторов был таким: беспринципность и честолюбие — безудержное, беспринципное, гнусное личное честолюбие. И полностью от этого объяснения нельзя отмахнуться. Сколь бы ни был жест сына подобен жесту отца, в глаза бросается следующее отличие: лорд Рандольф отказался от своих чинов, когда консервативная партия как раз (главным образом вследствие его собственных заслуг) только что встала у руля власти, и у неё в перспективе было неограниченно долгое время правления. Уинстон Черчилль же порвал со своей партией, когда она, после восемнадцати лет у власти, производила впечатление истощенной, распыленной и изношенной, а в воздухе висел вопрос о смене правительства. И тут было ещё одно отличие: от чего отказался лорд Рандольф — то было положение второго человека в правительстве; сын же его, когда повернулся спиной к своей партии, был хотя и много выступавшим, однако всё еще очень молодым и не выдвинувшимся депутатом, обыкновенным «заднескамеечником» без поста и званий.
Тут возможно было основание для его отчаянного решения: Черчилль был оскорблён и обижен — без сомнения, он плохо воспринимал то, что его руководитель партии в течение трёх лет заставлял его томиться на задних скамьях парламента. Он стремился к посту и к власти (менее к званиям) — стремился к этому всеми фибрами души и находил существование заднескамеечника, который не может делать ничего, кроме как держать речи и при голосованиях послушно шагать через предписанные двери [6], невыносимым.
Каждый, кому приходилось иметь дело с Черчиллем в его раннем политическом периоде — между 1901 и 1914 гг. — бросалось в глаза явное беспокойство, напряжённое ожидание, которое так сказать от нетерпения постоянно переступало с ноги на ногу. Это внутреннее беспокойство и нетерпение складывалось из двух элементов: прочного внутреннего убеждения, что он предназначен для чего–то великого, и столь же прочного убеждения, что он (как его отец) умрёт рано. Первое, как известно, оказалось верным, второе нет — что не мешало тому, что оно в это время было в нём столь же сильным.
Черчилль был нерелигиозным человеком; и как большинство агностиков верил в судьбу, если угодно — был суеверен. В своей прежней жизни он необычно часто находился в состоянии острой опасности для жизни (во время участия в войнах и авантюрах искал их снова и снова) — и каждый раз выходил из них благополучно, порой действительно как будто чудом — опыт, который впрочем позже повторялся несколько раз. Для него это были явные, постоянно усиливавшиеся знаки того, что у судьбы в отношении него существуют некие свои планы; и он был всегда готов к тому, чтобы предоставить себя в распоряжение судьбе.
Что это было, для чего судьба хранила и облюбовала его, он в эти ранние годы не знал; но он так сказать стоял в готовности к неизвестному сигналу. И поскольку он в это время был столь же прочно убежден в том, что умрёт рано и поэтому должен торопиться исполнить своё предназначение судьбы, то естественно он должен был испытывать почти отчаяние от того, что вынужден проводить свои годы на задних скамьях партии консерваторов, не оцениваемым стареющими закоснелыми политиками, которые в лучшем случае посмеялись бы над его лихорадочным осознанием своей миссии и которые теперь к тому же сами отчётливо шли ко дну.
И разве не были это как раз те же коварные мелкие души, которые подстроили падение его отца, отравили его политическую жизнь и в конце концов со злорадным удовольствием наблюдали его политическое самоубийство? Не был ли нынешний премьер–министр тот самый Артур Балфур, который двадцать лет тому назад дал «умный» совет — позволить «Рандольфу» споткнуться о какой–либо акт вопиющего нарушения партийной дисциплины? В эти годы Черчилль писал биографию своего отца, которая в 1905 году была издана в двух томах (это одна из его великих книг); он ещё раз пережил политические драмы восьмидесятых годов, пережил их так сказать в качестве лорда Рандольфа Черчилля; глубокое, непреодолимое презрение лорда Рандольфа к его коллегам по парламенту, презрение, в котором трудно различить, что в нём было от додемократического причудливого господского чувства высшего аристократа, а что от нетерпеливого интеллектуального превосходства гениально одарённого человека — теперь ещё раз возрождалось со всей силой в его сыне. И когда он оглядывался вокруг со своего места на задних скамьях консерваторов в Вестминстере, то видел себя окружённым всеми объектами этого отцовского презрения: всю мелочно–тактическую мудрость, осторожность, расчётливость и ограниченность, лёгкую надменность и приятельство постаревших мальчиков у самодовольных богатых и знатных господ средней руки, успешно состарившихся продуктов дорогого палочного воспитания, наложившего отпечаток на всю их жизнь. И как раз теперь эти непоколебимые старые господа, явно пожимая плечами, с высокомерными усмешками на пару лет (или пару десятилетий?) переходили в оппозицию. На данный момент они зашли в тупик, так пусть эти проклятые либералы управляют какое–то время! Что? И эти годы, эти судьбоносные годы, в которые возможно ожидалось совершить неслыханное, возможно единственные годы жизни, которые ещё были впереди у молодого Черчилля (ведь он же умрёт рано!) — он должен провести их ничего не делая и не высовываясь, смиренно, на скамьях оппозиции и в этом обществе? Большое спасибо! Без него! Он перешёл к либералам — туда, где его ожидали должность, власть, возможно — судьба.
Естественно, что он был там чужаком — но интересным чужаком, и с первого момента стал более значительной фигурой, чем он был у консерваторов. Английские консерваторы были (и являются) неколебимо самодовольной флегматично–высокомерной партией, на которую не производит впечатления ничего и никто, и менее всего интеллект и оригинальность. Они чувствуют себя урождёнными властителями страны, прирождённой правящей партией — в то время как у их противников, тогда ещё либералов, всегда было негласное ощущение того, что им требуется нечто особенное, особая удача, особенно хорошие идеи, особенные личности — для того, чтобы в виде исключения когда–нибудь прийти к управлению страной. Поэтому столь необычный рекрут, как известный пресловутый молодой Черчилль был желанным для либералов. Почти с первого мгновения он был тем, кем он никогда не был у консерваторов и возможно ещё долго не был бы: кандидатом в министры будущего либерального правительства. Когда же либералы с известным политическим обвалом в январе 1906 года действительно пришли к власти, то он тотчас же стал «младшим министром», парламентским статс–секретарём по колониям; через два года он стал министром экономики, затем министром внутренних дел в правительстве.
