При этом имело место ещё одно огорчительное обстоятельство. Уинстон дважды провалился на вступительных экзаменах в кадетский корпус, а в третий раз он получил столь плохие оценки, что они были достаточны только лишь для кавалерии. (Кавалеристы могли быть глупее пехотинцев, поскольку они должны были быть богаче: лошади были дороги). Лорд Рандольф уже написал командиру знаменитого пехотного полка, чтобы поместить туда своего сына. Теперь он был вынужден послать вслед постыдное письмо с отказом. А лошади и впрямь были дороги, а Черчилли богатыми не были — то есть, они ещё были теми, кого называют богатыми, но среди богатых — бедняки, без собственного состояния, и глубоко в долгах. Лорд Рандольф написал своему сыну суровое отеческое письмо: если он будет так продолжать, то окончит в качестве ничтожества.

Позже он даже пытался ещё каким–либо образом перевести сына в пехоту, но затем потерял к этому интерес. Это был последний период его жизни, его лицо скрылось за отчуждающей бородой, его разум стал неверным. Когда он в последний раз разговаривал со своим сыном, леди Черчилль уже должна была всё ему объяснять; он кивал при этом, казался всем довольным и спросил сына с отчужденной благожелательностью: «Так что, есть у тебя теперь своя лошадь?» На утвердительный ответ он ласково похлопал его по колену исхудалой рукой. Память об этом последнем отчужденном жесте дружелюбия сын также хранил как сокровище до конца своей жизни.

В двадцать лет молодой Черчилль всё ещё был безнадёжным неудачником в учебе, который так и не сдал экзамены на аттестат зрелости, перезрелым кадетом, затруднением для собственной семьи, «бездарностью» в глазах своего умирающего отца. В последующие пять лет политическое общество Лондона с каждым годом всё больше начало о нём говорить — настороженно, подтрунивая, напряжённо, там и сям уже и с ожиданием. Когда он стал двадцатипятилетним, о нём говорила уже вся Англия. Он стал национальным героем.

Эти пять лет были самыми счастливыми годами его жизни. Гораздо позже он писал, что мир ему открылся тогда, как Аладдину открылась пещера чудес. От двадцати до двадцати пяти лет — это были великолепные годы!

Он был теперь кадровым офицером, лейтенантом гусар; и хотя в Европе царил прочный мир, ему с жаждой приключений удалось поучаствовать в пяти военных кампаниях: на Кубе, дважды в Индии, в Судане и в заключение, со сколь сенсационными, столь же и далеко идущими последствиями, в Южной Африке.

Невозможно поверить своим глазам. Сначала упрямая, потерянная, затянутая в глухую неудачливость молодость — и теперь это кипучее рвение. Это как если бы вдруг на сцену явился совершенно другой человек. Откуда это превращение?

Ключ находится в воспоминаниях Черчилля о его молодости: «Отныне я был хозяином своей судьбы». Не поддававшегося приручению вдруг ничто больше не обуздывало: ни школа, ни кадетский корпус, ни подавлявший своим превосходством отец. Смерть лорда Рандольфа означала конец большой, безнадёжной любви. Глубокое, печальное освобождение, которое было в этом, является объяснением тому, что молодой Уинстон Черчилль в возрасте 21 года устремился вперед как сжатая и внезапно освобождённая пружина.

Другое заключается в том, что он, почти случайно тотчас же натолкнулся на своё сокровенное призвание: на войну.

Никогда не понять феномен Черчилля, если рассматривать его просто как политика и государственного деятеля, которому в заключение выпало на долю вести войну — к примеру, как лорду Асквиту или Ллойд Джорджу, Вильсону или Рузвельту. Он не был политиком, который каким–то образом должен был проявить себя также и в войне; он был воином, который постиг, что ведение войны также включает в себя политику. В ряду английских премьер–министров 20‑го столетия — Асквит, Ллойд Джордж, Болдуин, Чемберлен, Эттли — он стоит как чужак из другого мира. Но, разумеется, он не принадлежит и к числу крупных профессиональных военных своего времени, таких как Фош и Людендорф, Маршалл, Монтгомери, Жуков или Манштейн. Если есть желание поместить его в правильное окружение, следует подумать о совершенно других, более древних именах: Густав Адольф, Кромвель, Принц Евгений, Фридрих Великий, Наполеон — а также о принадлежавшем к этому ряду его предке герцоге Мальборо, душа которого вновь проступила в нём.

Все эти люди были стратегами, политиками и дипломатами в одном лице. Однако все они достигли своих высот лишь в войне и посредством войны, они были, как говорил Наполеон сам о себе, «рождены для войны», они инстинктивно понимали её во всех аспектах — в стратегическом, в политическом, в дипломатическом, в морально–психологическом; и все они также любили (с трудом понимаемым нормальными людьми образом) грубую реальность войны, пороховой дым, опасность для жизни, смертельную борьбу человека с человеком. Обозревать войну как единое целое и планировать её, а в ней военные кампании, битвы, и затем по возможности в решающий момент самому броситься в битву и сотворить чудо — в этом эти гении войны находили свое самовыражение и счастье, равного которому (для них) не было на Земле. Черчилль был человеком такого типа.

Вероятно, что молодой лейтенант гусар Черчилль сам ещё этого не знал. Стратегический гений и демон, живший в нём и настойчиво стремившийся к проявлению и самореализации, был им полностью осознан пожалуй лишь в 1914 году. Что же он сразу и с большим ощущением счастья открыл, когда он в армии столкнулся с началами военного дела, было его сродство к войне, глубокое, врождённое понимание её сути, восхищение военным ремеслом, которое пронизывало всю его существо. Прежде он был подобен рыбе на суше. Теперь он вдруг стал чувствовать себя как рыба в воде. Дисциплину интерната он ненавидел с диким сопротивлением. Намного же более жёсткую военную дисциплину он прямо–таки полюбил. Он был околдован бряцанием оружия и блеском кавалерийского эскадрона на рысях; а галоп радостно возбуждал его. Неспокойное фырканье лошадей, скрип седельной сбруи, качание плюмажей, упоение движением, ощущение принадлежности к полному жизни оживлению — кавалерийские строевые упражнения это нечто прекрасное! Неожиданно он стал свободно чувствовать себя и среди своих товарищей — хотя он собственно подходил им ещё менее, чем своим школьным товарищам. Все они были, поскольку принадлежали к кавалерийским офицерам, богатыми, благовоспитанными и немного туповатыми, в то время как Черчилль был почти бедным, невоспитуемым и интеллектуалом.

Интеллектуал! Теперь, когда миновало принуждение к учению, его неожиданно охватила страсть к учёбе, и долгими жаркими днями в гарнизоне в Индии он читал как одержимый, всё подряд, Платона и Дарвина, Шопенгауэра и Мальтуса, прежде всего классических английских историков — Гиббона и Макаулэя, которых отмечал их собственный стиль. А вскоре он начал писать и сам.

Упражнения, чтение, писание, поиски на карте мира малых войн, в которых где–нибудь он хотел бы принять участие, и хитростью и силой добиваться места на фронте — но также и играть в поло. Поло тогда было истинным смыслом жизни английских кавалерийских офицеров в дворянских полках, и лейтенант Черчилль стал звездой: даже со сломанной и в бандаже рукой он блистал в решающей последней игре и помог своему полку завоевать почётный переходящий кубок индийских кавалерийских полков. Если кратко, он был удачлив. И успех освободил всю его жизненную энергию — которой он, как теперь оказалось, получил двойную порцию: пожалуй что от своей матери, дочери американского рыцаря Фортуна и правнучки индианки.

Эта мать теперь вошла в его жизнь. Прежде она рядом с обожествляемым и недоступным отцом едва ли играла какую–то роль, и позже она снова ушла на задний план. Она была не только необычайно красивой женщиной — уже в эти девяностые годы, когда ей было за сорок лет, она пробудила в престарелом Бисмарке на курортной променаде Киссингера совершенно забытую галантность — но она была также необычайно энергичной, ещё дважды выходившей замуж после лорда Рандольфа, последний раз в 68 лет. Однако это было в будущем. В эти годы с 1895 до 1900 она заинтересовалась своим ставшим столь многообещающим сыном, стала его союзником, давала ему деньги, строила вместе с ним планы и позволяла ему использовать свои многообразные связи в лондонском высшем свете. «Мы работали рука об руку как двое равноправных, более как сестра и брат, нежели как мать и сын».