Он позвонил в колокольчик, вызвав слугу, попросил свой уличный костюм, снял свой смокинг — всё без лишних слов. Затем быстрыми шагами он покинул комнату. Он не был подавлен; он не ликовал; он не был поражён. Менее всего он выказывал страх или беспокойство. Столь же мало какие–либо признаки радости. Он вышел как человек, который идёт на давно привычную работу».
Полёт в вышине и низвержение
Джон Морли, один из мудрых старцев либеральной партии, при случае, когда оценивали перспективы на будущее обоих великих политиков подрастающего поколения, сказал, что в мирное время он ставит на Ллойд Джорджа; однако если должна случиться война, то Черчилль Ллойд Джорджа запросто обставит. В основном все эти мнения были пожалуй верны, включая мнение о Черчилле, возможно даже включая Ллойд Джорджа. Черчилль был явно рождён для войны. Ллойд Джордж считался почти пацифистом.
Дело пошло совсем по–иному. Ллойд Джордж стал «человеком, который выиграл войну». На Черчилля в течение нескольких месяцев, в 1914 и в начале 1915 года, были обращены глаза всего мира. Однако его военный полёт в вышине был коротким и окончился низвержением. В мае 1915 года Черчилль был политически конченым человеком.
При этом сначала у него были в руках все козыри. Когда разразилась Первая мировая война, Черчиллю было 39 лет и он был на вершине веры в себя и своих физических и душевных сил. В качестве главы британского Адмиралтейства он стоял у рычагов одного из двух чудовищных военных инструментов тогдашнего мира (другим была германская армия). Он был одним из трёх человек, которые определяли и направляли ведение Англией войны в первый её год (двумя другими были премьер–министр Асквит и военный министр Китченер). И он был среди троих единственным с глубоким пониманием стратегии, с ясной концепцией и с творческими идеями. Как раз это послужило причиной его политической гибели — не без его соучастия, потому что это делало его слепым в отношении слабостей его политической позиции.
Эти слабости были ясно очевидны. Он не был премьер–министром с неограниченными полномочиями, каким он стал затем во время Второй мировой войны. Он был либеральным министром в либеральном кабинете, который не пользовался особенно большим авторитетом в парламенте. Консерваторы его ненавидели, как никого другого; если станет необходима коалиция — а на это во время войны следует рассчитывать — то они без сомнения потребуют скальп предателя своей партии. Даже у либералов он был без крепкой опоры, в принципе всё ещё своего рода вольноопределяющийся. Для общественного мнения его фигура становилась постепенно несколько тревожной. Сначала перемена партии, затем преувеличенный радикализм, далее новое превращение, которое произошло с ним с тех пор, как он управлял Адмиралтейством и вдруг стал интересоваться лишь кораблями, вооружениями и войной. Люди не были уверены, чего от него ожидать. Кроме того, в течение года он произвёл слишком много газетных сенсаций: в качестве министра внутренних дел во время забастовочных волнений ввёл в Уэльс лондонскую полицию; против нескольких предполагаемых анархистов, которые забаррикадировались в лондонском доме, он разыграл уличную битву и лично её возглавил; как глава Адмиралтейства во время одного из постоянно повторявшихся ирландских кризисов он послал в Ирландию военные корабли и спровоцировал тем самым бунт. Где–то в нём это существовало, постоянно обеспечивать сенсации — возможно невольно. Это была его судьба, это была своего рода его особенность — и тем хуже. Первый раз, во время англо–бурской войны эта особенность означала его прорыв, однако с тех пор она вредила его репутации. Нечто несолидное, несерьёзное было присуще ему, при всех в то же время признанных дарованиях и блеске.
В принципе за ним никто не стоял. С Китченером у него взаимопонимания не было. Китченер, «сирдар» [11] суданской военной кампании 1897 года — который уже тогда изрядно был рассержен дерзким выскочкой лейтенантом Черчиллем — был типажом а-ля Гинденбург и как и Гинденбургу, ему все доверяли, прощая любую неудачу. Черчилль же напротив считался не испытанным в деле и ненадёжным, ему нужны были успехи, чтобы удержаться — в том числе в заключение и при решительном человеке — премьер–министре Асквите, который всё–таки ему пока предоставлял свободу действий, со своего рода скептически–удивлённой благосклонностью, не в последнюю очередь благодаря его оригинальности и его таланту, не без надежд, но в то же время с холодной готовностью в любой момент отказать ему в поддержке.
Из такого положения Черчилль собирался руководить мировой войной. Он не приложил никаких усилий, чтобы обезопасить или улучшить своё положение, и он огорчал своих ближайших коллег и сотрудников тем, что он едва ли их слушал, а лишь постоянно возражал им. Они находили, что он ведёт себя так, как если бы вся мудрость была заключена лишь в нём одном; и в этом суждении они были не столь уж неправы. Точно так же он и держался; однако комичным или трагическим образом в нём тогда действительно была вся мудрость. Он был единственным человеком в Англии, который в 1914 году обозревал военное положение в его совокупности, и единственным, кто имел ясные мысли, каким образом можно выиграть войну. Разумеется, что он был одержим этими идеями. Он говорил так, как если бы они должны были быть само собой разумеющимися каждому так же, как ему самому, и он вёл себя так, как если бы ему одному предстояло их воплотить в реальность.
Уже летом 1911 года, во время Агадирского кризиса, он представил кабинету министров меморандум о проблеме ведения континентальной войны, который предупредил события августа и сентября 1914 года с ужасающей проницательностью. Он предположил как достоверное, что немцы вторгнутся через Бельгию и по дуге отклонятся на юг, то есть будут действовать в соответствии с планом Шлиффена — о котором он ничего не знал, и который он таким образом как бы независимо от Шлиффена ещё раз разработал. Он правильно предвидел, что наступающие германские войска примерно на двадцатый день после объявления мобилизации французами будут оттеснены на линию реки Маас, и столь же верно, что французская армия полностью развернётся примерно на сороковой день и созреет для ответного удара, если до того момента она не будет распылена. В действительности кульминация битвы на Марне случилась точно на сороковой день после объявления мобилизации — 10 сентября 1914 года. Это был день отступления немцев от Марны.
С такой же провидческой ясностью Черчилль видел после исполнения своего предсказания то, что неожиданно стало стратегическим решающим пунктом: Антверпен.
Потому что после битвы на Марне оба громадных войска противников зависли к северо–востоку от Парижа с незакрытыми флангами — немцы правым, союзники левым. Очевидно, что теперь должно было начаться то, что позже было названо «Гонкой к морю», то есть стремление обойти противника с единственного ещё открытого направления. Однако каким образом, если другая сторона перемещается в такое положение, какое можно обозначить возгласом Чертополоха из сказки: «А я тоже тут!» Ещё держалась на севере изолированная бельгийская крепость Антверпен. Если бы могли её своевременно укрепить из Англии и использовать, и если бы со всей поспешностью все английские резервы через Ла — Манш бросили бы на новый фронт Антверпена, то тогда могло бы стать возможным, используя Антверпен как базу, закрыть доступ немцам к побережью пролива Ла — Манш, предотвратить фиксацию фронтов, а стремящееся на север правое крыло германских войск охватить ещё в движении на фланге и с тыла, и обойти.
Немцы видели это со всей отчётливостью и после битвы на Марне сконцентрировали все свои резервы на быстрое устранение из игры Антверпена. В Англии этого не видел никто, кроме Черчилля, и хотя у Черчилля была проницательность, но у него не было командной власти.
Что он теперь сделал, было авантюристично и оказалось первым шагом к его низвержению. Он отправил самого себя в Антверпен, чтобы найти подходящих людей; принял там без достоверных полномочий командование, блефуя при этом предстоящим прибытием больших английских подкреплений; и послал телеграмму премьер–министру, в которой он попросил освободить его с его поста главы Адмиралтейства, восстановить его в качестве генерала (в конце концов, был же он некогда офицером) и передать ему командование антверпенским фронтом. Одновременно он запросил войск и сам распорядился — ещё в своём качестве главы Адмиралтейства — прислать две бригады морских пехотинцев в Антверпен. Эти морские пехотинцы были всем, что он лично имел в распоряжении из сухопутных войск, в основном ещё новобранцы в стадии обучения, из которых большинство в конечном итоге попало в плен. Если кратко, он пытался своим чрезвычайным участием принудить свое правительство к стратегической импровизации, смысл которой был ясен ему, но не им. Естественно, что это совершить не удалось.
