Зловещая насмешка повторения не была исчерпана при посещении флота в Скапа Флоу в сентябре 1939 года. Она продолжилась и возобновилась в течение девяти долгих и удручающих месяцев до мая 1940 года. В последующее время Черчилль сам предпочитал смотреть на это в ретроспективе как на последнее и исключительное испытание судьбы, как испытание на прочность, которому судьба — он ведь испытывал к ней старое, интимное, атавистически–религиозное отношение — подвергла его силу духа, прежде чем она его в конце концов раскрыла для его предназначения, благосклонно кивнула ему, позволила ему в конце концов отдать ему то, что в нём было, и показать, на что он способен. Однако пока продолжался кошмар дежавю, никто не мог знать, во что выльется прелюдия, в том числе и Черчилль. Скорее он в суеверии ожидал повторения горького конца, второго, окончательного и ужасного низвержения.
Собственно говоря, вовсе не требовалось быть суеверным, чтобы ожидать этого. Будничная действительность говорила сейчас гораздо больше, чем за четверть века до того, что большой корабль будет потоплен и что ничего не получится. И Черчилль в этот раз знал заранее, иначе, чем тогда, как должен в таком случае вести себя глава Адмиралтейства. Было бы более чем простительно, было бы собственно само собой разумеющимся, что он в этот раз вёл бы себя подобно обжегшемуся на молоке, который дует на воду: то есть сдержанно, осторожно, выжидательно, со страховкой. Он этого не делал. Его демон был сильнее его страха. Имея перед глазами опыт 1914–1915 гг. с тогдашней травмой, глубоко запечатлённой в его душе, он снова вёл себя точно как тогда. И снова также всё пошло вкривь и вкось. Дарданеллы прошлого в этот раз назывались: Норвегия.
Однако что удивительно: что тогда стало его гибелью, в этот раз стало его спасением. Тогда, после провала операции в Дарданеллах, все пережили подведение политических итогов, только не Черчилль. В этот раз, после провала норвежской кампании, он был единственным, кто пережил политическую расплату: кругом него всё рушилось, он один остался как заколдованный. Он был столь же виновен в катастрофе и столь же невиновен, как и тогда. Тогда он был изгнан. В этот раз его сделали премьер–министром.
Снова был заморожен Западный фронт. Вопрос о наступлении союзников был надолго отложен. Надеялись, что и у немецкого наступления нет шансов. Во всяком случае, могли ничего не делать, поскольку выжидали, и поскольку всё шло хорошо, позволяли себе ни к чему не готовиться.
Можно ли было вообще ничего не делать? Большинство английского военного кабинета склонялось к этой точке зрения. Но не Черчилль. Объявить войну и затем в действительности не вести её — дл него это было чем–то противоестественным. У него на этот счёт был верный инстинкт, что в перспективе это будет подтачивать, парализовать, это будет смертельно. У него также были — в 1939, как и в 1914 году — стратегические фантазии, быть может чересчур много. Где другие не видели, он усматривал возможности, уязвимые места противника, в которые можно ударить, он видел ставки в игре и шансы. Господство на море всё–таки у нас ещё есть. Разве оно не дает всё ещё подвижность, вездесущность, способность неожиданно нападать и захватить врасплох? Разве нет мест, где враг был уязвим и докуда достигнет длинная рука английского флота, а неповоротливая сухопутная сила Германии однако не достанет?
Всегда уже, в том числе и в Первой мировой войне, стратегический взор Черчилля был ориентирован на прилегающие моря, острова и полуострова Европы. Они, гораздо более чем центральные массивы земли, казались ему подходящими точками приложения специфически английской стратегии, основанной на морском могуществе.
25 лет тому назад его взор был прикован к Дарданеллам. В этот раз он верил, что найдёт стратегический шанс на противоположном конце карты — на крайнем севере Норвегии.
Слабостью Германии, с чем в 1939 году все соглашались, была её находившаяся в затруднительном положении военная экономика. У Германии отсутствовали многие важные для войны сырьевые материалы. К примеру, у неё не было достаточного количества руды. Она была ориентирована на шведскую руду с крайнего Севера. Летом она поставлялась по Балтийскому морю; там Англии было нечего делать. Однако теперь была осень, и скоро Балтийское море замерзнет. Зимой шведская руда должна будет по Лофотенской железной дороге транспортироваться в северный норвежский порт Нарвик и затем морем шхерами вдоль норвежского побережья в Германию. Однако напротив Норвегии, в Шотландии, располагался английский флот.
Что если неожиданно вмешаться, заминировать шхеры, захватить Нарвик внезапным нападением? Сомнительное мероприятие с точки зрения международного права, разумеется, хотя и имеются кое–какие прецеденты из Первой мировой войны (следует их просмотреть). Однако что за блестящая возможность в корне парализовать производство стали и оружия!
Уже 10 сентября Черчилль представил свою идею на рассмотрение военного кабинета министров. Десятью днями позже он нанёс повторный удар посредством основательного меморандума. Впрочем, почти одновременно, 3 октября, адмирал Редер представил Гитлеру на рассмотрение первый план оккупации опорных пунктов в Норвегии с целью обеспечения безопасности поставок руды; и в течение всей зимы германские и английские военные центры, не зная друг о друге, работали над совершенно схожими планами, которые все были нацелены на Норвегию. Только немцы работали быстрее.
В разнице продолжительности времени разработки планов можно увидеть большие сомнения англичан; в этом можно видеть просто преимущество, которое во время войны есть у диктатора над коллегиальным кабинетом министров. Не будет нечестным признать то, что Черчилль в основном видел второе. Ещё в его спустя годы написанных воспоминаниях упомянуто, насколько он страдал от длившихся месяцами дебатов, которые длились ровно столько, пока всё предприятие не теряло свой стратегический смысл; от половинчатых и затем снова отзываемых решений, от «за» и «против», от компромиссов, от необходимости аргументировать там, где он принял решение и хотел приказывать. Это было точно как при подготовке к проведению операции в Дарданеллах — только сотрудничество флота и армии, которое тогда уже было чрезвычайно недостаточным, в этот раз вообще не ладилось.
В результате Норвегия затем стала ещё более быстрым, большим и позорным поражением, чем были Дарданеллы в 1915 году. И Черчилль при строгом самоконтроле ещё меньше смог оправдаться от вины или совместной вины в неудаче, чем тогда. Операция в Дарданеллах со стратегической точки зрения была здравомыслящим предприятием — испорченным только в исполнении. Норвежская операция с самого начала содержала стратегическое упущение: бессилие военно–морских сил перед превосходящими военно–воздушными силами противника не было принято в расчет. 9‑го апреля, когда стало ясно, что немцы пришли в Норвегию прежде англичан, Черчилль ещё ликовал в кабинете министров: они у нас там, где мы их хотели иметь. Он верил, что английский флот теперь сможет отсечь брошенные через Северное море немецкие войска. Он не учёл, что у немцев теперь есть также норвежские аэродромы и флот не сможет больше оперировать под небом, в котором господствуют вражеские бомбардировщики. (Да, если бы это был современный флот с авианосцами… Однако это был всё ещё совершенно в преобладающей степени флот линейных кораблей, старый флот Черчилля из Первой мировой войны).
2‑го мая провал норвежской экспедиции уже больше невозможно было скрывать. 7‑го и 8‑го мая по этому поводу заседала палата общин. 10‑го мая началось большое наступление немецких войск на Западном фронте. В тот же день Чемберлен подал в отставку, и Черчилль стал премьер–министром.
Это было почти в тот же день спустя двадцать пять лет, когда Черчилль вошёл в служебный кабинет Асквита и получил ужасный удар известием о своей отставке. То, что ему в тот раз стоило политического существования, в этот раз принесло высочайшую власть. Безмерное и несправедливое наказание в тот раз, безмерное (и столь же несправедливое) вознаграждение в другой раз — за одно и то же. Столь непредсказуемо, слепо и капризно решает политическая рулетка. Или судьба столь неисповедимо сумасшедшая?
