Никто глазам своим не верил. Предатель партии, красная тряпка для каждого истинного консерватора — и вдруг, через два коротких года, его снова видят как ведущего члена партии консерваторов, консервативного депутата, министра, главу казначейства!
Это был невероятный вираж, который тогда выполнил Черчилль, более того — невероятный трюк, безрассудно смелый, по сути невозможный — и также не облегчавшийся тем, что Черчилль внутренне уже в течение нескольких лет, особенно в последнее время, поглядывал в эту сторону. Ллойд Джордж в жёстком разговоре его однажды предупредил: «Будь осторожен, Уинстон! Хотя крыса и может покинуть тонущий корабль, но снова на него попасть, когда корабль уже не тонет, она не сможет!.» Эта совершенно особенная крыса удостоверила, что она это сделать всё же могла.
Столь лёгкой, как первая, вторая перемена партии естественно не была. Черчилль не просто непринуждённо и надменно перешёл с одной стороны зала в палате общин на другую, как это сделал прежде. В течение двух лет, с конца 1922 до конца 1924 года он вообще не заседал в палате общин, и проиграл не менее трёх проводившихся в то время выборов в трёх избирательных округах.
Ему мало помогло то, что древняя, строгая английская двухпартийная система в эти годы показала признаки распада. С 1918 года это был новый мир, в том числе в английской внутренней политике. Либералы были расколоты и безнадёжно ослаблены, левые из них стали новой массовой партией лейбористов. И консерваторам после разрыва с Ллойд Джорджем и прекращением коалиции некоторое время угрожал раскол: отдельные наиболее талантливые члены этой партии привыкли к коалиции и охотно продолжили бы её существование.
Черчилль пошёл на шаг дальше, он пропагандировал образование новой «партии центра» из либералов Ллойд Джорджа и склонных к коалиции консерваторов. Трудно сказать, был ли он при этом совершенно серьёзен или он хотел лишь попугать консерваторов и немного нажать на них. В любом случае их новый руководитель партии Стэнли Болдуин в конце концов всё же, в отличие от своего предшественника Бонара Ло, нашёл, что меньшим злом будет иметь этого динамичного и опасного, неубиваемого человека на своей стороне, чем против себя. Он снова открыл перед ним двери в партию и даже дал ему, после победы консерваторов на выборах в декабре 1924 года, тотчас же высокую, правда мало подходившую Черчиллю министерскую должность. После чего о проекте центристской партии больше не было слышно.
То, что консерваторы при таких обстоятельствах в конце концов Черчилля приняли обратно — без больших сцен примирения, с большой сдержанностью и продолжавшейся молчаливой враждебностью — можно понять как необходимость. Однако почему Черчилль столь настойчиво стремился к ним обратно?
Нельзя не увидеть здесь определённого приспособленчества и не стоит тут ничего приукрашивать. В 1924 году консерваторы были на подъёме, как были на подъёме в 1904 году либералы. И Черчилль теперь хотел, как и тогда, безусловно «быть при этом» — его жажда деятельности не была успокоена, и на протяжении своей жизни у него вызывала ужас мысль о том, что он может зачахнуть в бессильной, бездеятельной оппозиции. Его стремление к власти и деятельности всегда было в определённой степени сродни детски невинной бесцеремонности, и он всегда как политик эпохи барокко, внутренне считал своим неотъемлемым правом плыть с любым ветром, который дул в это время. Верность партии и абстрактно–идеологические оковы принципов буржуазных парламентариев были ему по сути всегда чужды. Кто хочет улучшить себя, тот должен странствовать, а кто хочет стать совершенным, тот должен странствовать очень часто, ответил он как–то при случае некоему критику, который упрекал его за частую смену позиций и точек зрения.
Это имелось в виду иронично, если хотите — цинично. Однако именно в этот раз кроме всего прочего в Черчилле происходила настоящая перемена, и его вторая перемена партии была чистым оппортунизмом в меньшей степени, чем первая (хотя и была оппортунизмом в том числе). Из прежнего радикала он несомненно превратился в реакционера. Событие, которое его потрясло и настроило на другой лад, было большевистской революцией в России.
Был ли Черчилль когда–либо настоящим левым, настоящим радикалом? Ллойд Джордж, который им был и который некоторое время внешне соревновался с Черчиллем в левом радикализме, никогда в это не верил. Для него Черчилль всегда был скрытым тори; и вероятно, что его острый взгляд его не обманывал. Радикализм Черчилля был великодушным капризом юности великого человека. Он хотел разозлить своих глупых и высокомерных товарищей по сословию, он, мягкосердечный и великодушный, каким он мог быть, также действительно хотел что–то сделать для бедных, которых он только что обнаружил. Но всё это естественно при само собой разумеющейся предпосылке, что он был великим господином и что бедные, за которых он рыцарственно сражался, были именно бедняками. Настоящей классовой борьбы, настоящего переворота, социальной революции со всеми её кровавыми ужасами, которые поднимают на самый верх самых низших и сбрасывают с их высокого положения власть предержащих — этого он и в мыслях не имел. Когда всё это в действительности произошло в России, радикализм Черчилля как ветром сдуло и он реагировал подобно какому–либо правителю эпохи барокко на крестьянское восстание. «Его герцогская кровь» — иронично комментировал Ллойд Джордж — «восставала против массового истребления русских великих князей». Сам Ллойд Джордж, который в своей молодости лично страдал от высокомерия английской высшей аристократии, мог наблюдать такое «истребление» гораздо спокойнее.
Военный министр Ллойд Джорджа в 1919 году, во время русской гражданской войны, и затем ещё раз в 1920 году во время русско–польской войны использовал всё своё влияние, чтобы превратить английскую интервенцию в настоящую войну против большевистской России, чтобы разжечь её до антибольшевистского крестового похода и задушить змею в зародыше. Из этого, как известно, ничего не вышло. Его влияние было недостаточно большим. Ллойд Джордж был против, и всё общественное мнение страны было против. Англичане в 1918 году, как и французы и американцы, высадили некоторое количество войск на берегах России и, несколько неохотно, обеспечили поддержку контрреволюционным русским генералам. Однако их интервенция была направлена не столько против большевистской революции (хотя Ленин её именно так воспринимал), но против сепаратного мира русских с Германией. Они хотели каким–либо образом восстановить Восточный фронт против Германии, и это всё. С концом войны против Германии их интерес к русской контрреволюции был исчерпан, и прежде всего было исчерпано их желание воевать. После долгой, ужасной, наконец–то счастливо оконченной войны против Германии добровольно тут же начать новую войну против России из чистого нерасположения к русским большевикам — боже упаси! К этим мыслям мог прийти лишь человек, который хотел войны ради самой войны, ненасытный воитель, любитель войны. Всё, чего добился Черчилль своими кампаниями в пользу интервенции, это то, что он окончательно получил репутацию такого человека.
Не совсем не по праву; он действительно был человеком войны, его соотечественники совершенно справедливо догадались об этом. Они догадались об этом с раздвоенными чувствами уже до и после 1914 года. И всё же именно в этом случае его вела не только его врождённая радость от войны и военного искусства, но и нечто элементарное: настоящий страх и настоящая ненависть, ощущение непостижимой, ужасной, смертельной опасности для себя и всего его мира. Антибольшевистский комплекс, который овладел Черчиллем в 1918 году, не отпускал его на протяжении десятилетий.
Большевизм гораздо хуже германского милитаризма, объяснял он уже в апреле 1919 года, и ужасы Ленина и Троцкого несравнимо более чудовищные и массовые, чем всё то, за что ответственен германский кайзер. Это в то время, когда английская публика вовсе не хотела предавать кайзера смерти через повешение. А годом позже он писал Ллойд Джорджу спешно и укоризненно: «С момента перемирия моей политикой было бы: мир с немецким народом, война против большевистской тирании. Умышленно или неизбежно Вы довольно точно последовали противоположным курсом. Я знаю трудности, я знаю также Ваше мастерство и Вашу большую личную силу — обе настолько больше моих собственных — и поэтому я не хочу выносить своё суждение о Ваших политике и образе действий, как если бы я, или кто–то ещё другой, мог бы сделать это лучше. Однако результаты у нас перед глазами. Они ужасны. Видится всеобщий распад, анархия во всей Европе и Азии. Россия разрушена; что от неё осталось, это власть этих смертельных ядовитых змей. Но Германию возможно ещё можно спасти…»
