Позавтракав, я уселся на узкий диванчик с бамбуковыми ножками и спинкой и вспомнил, что такой я видел у фотографа в раннем детстве. Вспомнил маму. Нет, конечно, прошлое не исчезает, и люди, даже умирая, продолжают жить в сознании близких. Вот и мама — она будет жить, пока жив я. А когда умру я, исчезнет и она, на этот раз совсем… Нет, это неверная мысль: мама будет жить во всех тех людях, которым спасала жизнь, которых лечила, перевязывала. И в их детях будет жить, и в детях их детей, которые не будут знать даже ее имени…

А потом стал думать о Юрке — почему-то вспомнился тот случай, когда мы с ним укрепляли крестообразную антенну на крыше нашего дома и я лежал на краю крыши, прибивал планку, чтобы спустить вниз провод, а Юрка держал меня за ноги, чтоб я не сорвался.

Все-таки я, должно быть, дремал, потому что наступило пробуждение. Разбудило меня радио. Передавали утреннее сообщение Совинформбюро: «В течение ночи на 8 августа наши войска продолжали вести бои с противником на Кексгольмском, Смоленском, Белоцерковском направлениях и на Эстонском участке фронта. На остальных направлениях и участках фронта крупных боевых действий не велось. Наша авиация во взаимодействии с наземными войсками продолжала наносить удары по мотомехчастям и пехоте противника на поле боя и по его авиации на аэродромах…

Немецко-фашистские зверства во Львове. Пьяные немецкие солдаты затаскивали Львовских девушек и молодых женщин в парк Костюшко и зверски насиловали их. 15-летнюю школьницу Лидию С. поочередно изнасиловали семь немецких танкистов. Истерзанный труп несчастной девочки фашисты бросили в помойку дома № 18 на улице Словацкого…»

И словно в насмешку где-то рядом я услышал другие звуки. В комнате кто-то негромко, не торопясь, читал молитву:

— Боже, очисти мя грешного. Избави мя от лукавого и да будет во мне воля твоя…

Льстивый женский голос обратился ко мне:

— С благополучным прибытием. Как добрались?

Долго ехали?

— Двадцать три дня.

Вслед за ним послышался другой старческий голос:

— Долгонько.

— А мы вас еще на прошлой неделе ждали.

Первый голос принадлежал старухе Аграфене Ивановне, хозяйке той комнаты, в которой я находился. У Аграфены Ивановны настоящее каторжное лицо. Впрочем, «каторжное» — это чепуха. Конечно, и на каторге встречались всякие лица. Лицо же Аграфены Ивановны скорее можно назвать сифилитическим: вдавленный, почти без переносицы нос, безбровые серые глаза, маленькие, острые. И вся она выцветшая, словно застиранная. На верхней губе усики, как у шестнадцатилетнего мальчика. На голове грязная белая косынка. Сама куталась в нечто вязаное, коричневое, похожее на длинный жакет.

Старик, напротив, благообразен, даже, пожалуй, по-старчески красив. Глубокие морщины на лице располагались живописно. Большая седая борода и совершенно белые усы придавали его лицу нечто иконописное. Только глаза мертвые, незрячие. Это был Захар Захарович, муж Аграфены Ивановны.

— Как поглянулся вам наш город? — спросил он.

Город мне совсем не поглянулся, о чем я ему и сказал. Старик усмехнулся:

— Сибирь-то — она кому мать родная, а кому мачеха. Все одно придется привыкать.

— Я ненадолго, — возразил я.

— Это как сказать… Я вот тоже думал — съезжу в Томск к дяде погостить, да вот шестидесятый год гощу. Здесь, видно, и в землю лягу.

— А вы откуда? — спросил я.

— С Клиновской заимки. Была такая в Кожевенском районе.

— Ну, будет тебе про заимку буробить, — остановила его Аграфена Ивановна. — От той заимки ни слуху ни духу. Еще Колчак спалил все, а ты никак забыть не можешь.

— Зашипела змея, право слово. Скажи лучше, осталось ли что-нибудь в буфете после прошлого раза?

— Сейчас взгляну.

Аграфена Ивановна отворила дверцы буфета, взяла с полки пустую бутылку из-под водки, посмотрела на свет:

— Вылакал? Тут еще на три пальца оставалось.

— Ничего я не брал…

— Вот асмодей, — рассердилась Аграфена Ивановна. — Терпенья нет, если хоть капля останется. Человек приехал. По такому случаю и то нет…

Я спросил, далеко ли магазин. Оказалось, совсем близко, за углом. Сходил, принес бутылку водки. Аграфена Ивановна опять стала шарить в буфете.

— Где-то кусочек сала прятала. Должно, крысы утащили. Представьте, даже лук таскают. Скоро нас самих погрызут.

У меня в корзинке нашелся кусок колбасы и ломоть батона, которые покупал еще Дема. Все это я выложил на стол.

Вот так прошло мое первое утро в Томске. Пить не хотелось, поэтому я почаще наливал старикам, и они этим были очень довольны. Аграфена Ивановна оживленно размахивала руками:

— Как живем? Можно сказать, волка ноги кормят. Я ведь портниха природная, сызмальства. Прежде шила, а нынче порю да перелицовываю. Почему так? Потому что война. Из нового, ясное дело, и кроить, и шить веселей, и вид другой, и фасон по фигуре можно подобрать, а со старьем возни много, а толку мало. И опять насчет оплаты. Прежде цена известная, потому что деньгами, а теперь платят, кто на что способный. К примеру, Ульяна Захаровна — на мельнице служит бухгалтером — значит, платит мукой, а Нина Сергеевна — та углем, потому что на складе угольном работает. Пальто перешить — машину угля гони…

— Обожди, — прервал ее старик, — трещишь, ажно ухи закладывает. Дай человеку хоть слово вымолвить. Вы, молодой человек, именно, что касается, по какой специальности работали?

— Я — строитель.

— И то ладно. По этому случаю дайте я вас поцелую.

Старик притянул меня к себе коричневыми веснушчатыми руками, чмокнул в щеку около уха и зашептал:

— Не мешало бы еще… Будь у меня глаза, сам бы сбегал. Долго ли — одна нога здесь, другая там… По-молодому. А?

Пришлось пойти взять еще бутылку. Думал, что Аграфена Ивановна будет сердиться, но она обрадовалась, сбегала к соседям, принесла малосольных огурцов и большую сухую рыбу. Старики выпили водку, Аграфена Ивановна опьянела и растянулась на «фотографическом» диванчике, а старик пододвинулся ко мне, обнял, как девушку, за талию, зашипел таинственно:

— Вы не смотрите, что Груня обходительная. Обходительность эта у нее с заказчицами образовалась. Без деликатности в нашей профессии ни на шаг. Все надобно делать с улыбочкой, с восхищением… А я вам попросту вот что скажу — не женщина она. Змей в юбке. Она меня предполагает извести крысиным ядом. Чтобы все шито и крыто. Старым кто заинтересуется? Сыграл в ящик, стало быть, время пришло. Бог прибрал. Ан жилплощадь-то и освободилась… Смекаешь? Крысиным ядом — это я тебе точно. Думаешь, это она зря, что крысы одолели? У женщин все с прицелом.

— Чем же вы ей мешаете? — поинтересовался я.

— Вот то-то и оно. Соображать надо. Она ведь что задумала? Его сюда, на мое место определить.

— Кого «его»?

— Гошку. Он у меня когда-то в учениках состоял. Я учил его пуговицы пришивать. Случалось, ремнем охаживал по мягкому месту. Он шибко бестолковый был. А теперь меня, значит, побоку, потому что незрячий, а его, стало быть, сюда. Он помоложе и при глазах. Мастер он, можно сказать, аховый, но по нонешним временам кое-что может — пороть да перелицовывать… А что касаемо мундира или форменного галифе — ему помереть не сшить. И все-то у них договорено. Мне добрые люди сказывали. Она даже врача ко мне вызывала, я думал — позаботилась, а она выманила его в сени и спрашивает: «Когда он своей смертью кончится?» Это про меня, значит. А я все слыхал — у меня слух, как у собаки. А врач говорит ей: «Можете быть спокойна, бабушка, он еще всех нас переживет, потому что у него вся внутренность крепкая, ничем не попорченная». Она вернулась и в слезы — очень ей обидно показалось, что я ее переживу. У нее теперь один выход — крысиный яд. Вы за ней поглядывайте, она сослепу и вам может сыпануть… Чем черт не шутит. Чайку попьете — и амба… А если со мной что случится, беспременно требуйте вскрытия… Чтоб без освидетельствования в землю не пихали. Ей бы лишь бы поскорее, лишь бы концы в воду, а вы настаивайте: «Требую вскрытия!» — и никаких гвоздей. Я вам сегодня много сказал, чтобы вы были в курсе, и можете это в секрете не держать, если ей перескажете, даже лучше будет — пусть знает, что ее планы раскрытые. Может, и поостережется…