Она уже так привыкла к соседству Эйфелевой башни, что ей совершенно на нее не хотелось. Было такое чувство, что на это сооружение она обречена глядеть вечно. О муже (так вот, собственно, о муже) Рая забыла — это было так давно. Жила вниманием к мелкому, сиюминутному: вот по камешку взбирается паучок — хорошо. Травинки, песчинки, Жоан Миро. Крошки-насекомые под ногами. «Лето пройдет, и зима пролетит» — ведь это еще сколько ждать. Сейчас только август, у стрекоз раздолье.

Рая была убита и по обыкновению мертвецов пребывала по ту сторону добра и зла — не наблюдая, кстати, большой разницы между одним и другим. (Когда с той стороны смотришь, ее не видишь: Кочетов, Твардовский — совершенно одно и то же.) По той же причине у нее выветрились из памяти слова напутствия, коими мужа проводила. Помните их? Нет? «Если б ты оттуда еще свалился»; — страстным от ненависти шепотом. Это опрометчивое пожелание, простительное, однако, ввиду его неподдельной искренности, позабылось. Тем более что с Эйфелевой башни никто не падал — она б это про себя отметила. Не вспомнила она о нем и поздней, когда вокруг начало твориться нечто невообразимое (короче, она о нем никогда не вспомнит). Вдруг в самое ухо взвыли сирены. За несколько минут все запрудили полицейские, и те, что в колобашках с козырьками, и другие — в пилотках, бронежилетах, с автоматами. Мелькнул крест «скорой помощи». Все это под звуки голоса, несущегося из громкоговорителя. (Когда в грузовике, оснащенном репродуктором, подвозили к их дому арбузы и шофер вот так же, голосом статуи, сзывал народ беэршевский, то не одну Раю — многих русских не покидало чувство, что — «враг вероломно…».)

Этот же голос вещал:

— Votre attention, s'il vous plaît! Voici un message de la police. Une partie de la tour Eiffel a ete investie par des terroristes en armes. Vous êtes instamment priés d'évacuer le quartier. Il en va de votre securité. Je répète…[42]

Иди знай, о чем это. Но как страшно стало — не передать. Все, что недавно стекалось сюда, теперь отступало — покорно и поспешно. Лица были сосредоточенны, озабоченны. Эвакуация в организованном порядке из района бедствия — так это выглядело; также и судя по детям: кто был с детьми, уводили притихших детей. Автомобильное движение по набережной было перекрыто. Когда какой-то полицейский, обратив внимание на Раю, сидевшую на скамейке, заметил ей, что «это (т. е. сказанное по громкоговорителю) относится и к madame» — слово, которое она поняла, об остальном догадалась, — тогда Рая в ответ, помня слово «хасбент», стала при помощи этого слова судорожно объяснять, что у Юры на Эйфелевой башне все деньги и все-все документы и даже гостиничный адрес, а сам Юра на Эйфелевой башне (которая, кажется, собирается обвалиться) и без Юры она уйти не может, он знает, что она здесь, — он сюда придет, а иначе они разминутся и вовек друг друга в Париже не найдут. Все это должно было выразить посредством слова «хасбент». Хорошо еще, что в Раином сознании этот, совершенно чужелицый, в форме, знакомой исключительно по фильмам про любовь и с Луи де Фюнесом, — что все же он был продолжением израильского полицейского, а не советского милиционера.

Полицейский проявил настойчивость. Десница власти уже почти касалась предплечья Раи. Но и Рая упорствовала, без устали объясняя, почему предпочитает порисковать собою чуть-чуть. Чтобы потом не пришлось еще хуже. Полицейский неожиданно раскусил Раю — соотнеся (в свете какого-то там обстоятельства) издаваемый ею фонетический гул с судорожными тычками ее рук в направлении Эйфелевой башни.

— Vous parlez russe? Votre mari est là-bàs?[43]

Рая закивала — в надежде, что наконец-то правильно понята.

Он что-то произнес в свою «ходилку-говорилку», послушал, что оттуда ответили ему, и затем сказал, обращаясь к madame, — фразу, явно успокоительную по смыслу и почтительную по тону. Больному бы такая фраза определенно сулила скорейший приход доктора, иными словами, фраза сулила появление лица подобающей компетенции, каковою, увы, сам говорящий не обладает, хотя потребность в таковой нижайше осознает. Приблизительно так. Далее происходит недоразумение. Раю принимают за советско-русскую и препоручают заботам советско-посольского человека. Стальной костюм, вельможно подрагивающие щеки, такой же под-подбородок, в лице капээсэсность с гэбэшностью, дополняющие общечиновничью осторожненькую степенность. Такой вот душка прикатил к месту событий — где первым делом ему «устроили» Раю. При этом уже отовсюду просовываются журналистские руки с камерами, диктофончиками, — а он не отмахивается. На первых полосах вечерних газет появятся фото под заголовками: «Ей сообщают: ее муж — заложник в руках террористов».

— Так что же, ваш супруг там?

— Да. Я не могу отсюда никуда уйти, понимаете? Переведите им: у него всё — и деньги, и паспорта. Он знает — я его здесь жду (Сольвейг: «Лето пройдет, и зима пролетит…»).

— Только не волнуйтесь. Мы все сделаем, что в наших силах. — А камеры тем временем щелк-щелк. — Ваш муж будет освобожден… а сейчас пойдемте отсюда.

— Освобожден?! — Уже было готовая дать себя увести, доверившись родному языку, который, как известно, в трудную минуту один мне опора, Рая встала как вкопанная. — А что? Что случилось? Я вообще ничего не понимаю!

Она-то думала: ну, просто авария, всех спускают, очередь до Юры не дошла… И мурашки забегали по спине, а в других местах тоже — словно тоже на букву «м», — и плюс в глазах зарябило.

— Ну ка-а-к же… — У посольского в голосе даже укор. — Наших туристов террористы захватили. Взяли заложниками…

— Это ООП? — вскричала Рая грозно — точно была под стенами Иерихона.

— ООП-то тут при чем… дура (чуть не сказал). Лига защиты евреев!

— А ей-то чего захватывать наших туристов? Пусть советских захватывают.

Никакой неловкости не произошло. Как некоторым бывает неведомо чувство страха, так некоторым бывает неведомо чувство неловкости. Оба поняли свою ошибку. Раю свели с другим официальным лицом, из другого посольства, он тоже поспешил на место происшествия — такого неприятного происшествия. К счастью, этот господин — какой-нибудь Гуревич, ставший Бен-Гуром, — в состоянии был проскрипеть своим идишским голосом что-то «по-хусску».

— Мы вас (ми вас) сейчас увезем отсюда. Будет лучше, если мы побеседуем с вами прежде, чем вас будет допрашивать французская полиция.

— А чего им? Ведь все в порядке. Юре они ничего не станут делать, он же свой. Покажет паспорт… или, думаете, они ему не поверят?

Израильский чиновник понял, что перед ним дура, и не стал дальше разговаривать.

Постепенно становились известны подробности того, что произошло. Свидетели, в том числе непосредственные свидетели, рассказывали: вдруг раздалась ужасная автоматная очередь поверх голов. Когда дым рассеялся, мы увидели вооруженных людей, в руках у одного была граната и револьвер, остальные — всего их было, по утверждению большинства, четверо — держали автоматы. «Узи», уточнило несколько человек. Они были в таких, ну, как тюбетейки… («Кипах?» — «Вот-вот»), в одинаковых куртках цвета хаки, между собой говорили на иврите — один из свидетельствовавших когда-то учил иврит и сразу узнал его. Да и кто, как не они, до этого громко пели израильские песни — «Хава нагилу» и другие. Это носило вызывающий характер (теперь все с этим согласились). Себе в жертву террористы избрали туристок из России. Да, по преимуществу женщин — последние выделялись своим обликом. Многие вначале подумали, что, может быть, они из Польши, но потом-то точно выяснилось — из России. Я когда еще этих русских женщин приметила (сказала одна), они так комически выглядели, бедные.

Террорист, владевший французским, выкрикнул: «Лес партир мон пёпль!» Три других выкрикивали: «Лет май пипл гоу!» Затем двое, при всеобщем и полном смятении, быстро сбежали по лесенкам с двух противоположных углов площадки и заняли позицию у лифта. А говоривший по-французски зачитал: