Необычайный по яркости и пронзительности сон приснился мне под иерусалимским небом на исходе Войны Судного дня. В тот день нашему творческому коллективу (что за коллектив такой — несущественно, да и совсем неинтересно), возглавляемому человеком по имени Палестине Палестини, предстояло совершить поездку в северном направлении, иными словами, вдоль иорданской границы. Синьор Палестини, маленький сухарик с редкими волосами, принадлежал к клану миниатюрных созданий, чьи узкие брючки тщательно выутюжены, туфельки доблестно начищены, а волосики зализаны. Осанистость вязалась с должностным положением, избавляя Палестино Палестини от неизбежной комичности, присущей амбициозным коротышкам. Дополним портрет одним штришком: маэстро Палестино бойко говорил по-русски, будучи родом из Бессарабии.
Последняя неделя у нас прошла в приготовлениях к поездке, — по-видимому, это в сочетании с общей атмосферой и дало себя знать в приснившемся мне сне. Сон же был таков: на открытой площадке ЦПКиО, где в фестивальные дни шли сдублированные фильмы, на глазах у многотысячной толпы вешали Палестино Палестини. Сон не шел у меня из головы, ибо всякий раз, сталкиваясь с маленьким да удаленьким маром Палестини, я вспоминал его жалкое подобие, связанного по рукам и по ногам бедняжечку, в неимоверном страхе извивавшегося в руках палачей. И покуда мы слонялись перед Имкой (Y.M.C.A.) в ожидании автобуса, я ловил себя на мысли, что мне знакома природа этого постыдного, расслабляющего антимужского страха перед насильственной смертью, что я вот-вот назову ее, но конкретные очертания, до которых уже, казалось, сгустилась неопределенность, вдруг вновь расплывались.
Мы тронулись только с наступлением сумерек, огней, естественно, на улицах не было никаких. Патруль следил за тем, чтобы не забывали опускать жалюзи, автомобильные фары, пять недель как замазанные синей краской, жили внутренней жизнью — между тем ревнители старины учили, что на фары полагается надевать железные колпаки с прорезями. Вскоре совсем стемнело, и уже тщетно пытался увидеть я в окне еще что-нибудь, кроме собственного отражения. Миновали какой-то городок. Вдруг по правую руку буквально в километре от нас — россыпь огоньков, ну никак не вязавшаяся с тревожно-затемненным состоянием нашей души.
— Иорданская территория, — обернулся ко мне Нафтали. — Их король на войну не пошел.
Нафтали рослый, с покатыми плечами и небольшим арбузиком, каковые созревают с годами у людей, в принципе не склонных к полноте. Аккуратно вправленные в брюки, арбузики эти — несбыточная мечта для целой гвардии пузанов. Еще Нафтали плоскостоп, его лицо, стянутое со всех сторон к носу, с маленькими беспокойными глазками, напоминало мордочку пушистого пугливого зверька. Выражение постоянной тревоги только усиливалось благодаря рассказам о галантных похождениях, чем он обыкновенно занимал общество, по преимуществу дамское. Болгарский сефард, Нафтали знал по-русски, хотя до мистера Палестини ему было далеко.
Другой мой сосед, Шимон Хаит, относился, как сказал бы Жора Б., к польскому набору. По его словам, нет такой армии, в которой бы он не служил. Он постоянно развивал оригинальные военные теории. Согласно одной из них боеспособность армии зависит от языка, на котором ругаются ее солдаты. По этой причине Красную армию он считал непобедимой. Мы позволим себе заявление в духе Солженицына (вторично воссияло это имя на наших страницах), ибо нам недосуг обосновывать свои слова более, нежели они сами себя обосновывают: русский мат столь сладостен, не говоря об особой трагической значимости его в нашу эпоху, что всякий, кто внимал ему хоть раз, не в силах его позабыть.
— Так-то, так-то и так-то, — материл Шимон Хаит огоньки за Иорданом — и хлопал себя по одному месту. Место это было кобурой. Он всегда ходил с пистолетом, который с готовностью эксгибициониста всем демонстрировал.
— Шимон, вы уже убили из него кого-нибудь?
— Из этого — нет.
Он сделал сосательное движение. Короткошеий и коренастый, Шимон производил впечатление человека, подтачиваемого изнутри каким-то тяжким недугом, — из-за его систематических самопосасываний, что в моих глазах свидетельствовало наличие скрытого ноющего органа, «посасывающего».
— Из этого — нет, — продолжал Шимон, вращая желтыми бычьими, не без изюминки, глазами, — а вообще застрелил одного татарина. Это было на фронте. Он все к немцам норовил удрать, а я говорил: увижу — застрелю. И застрелил. Ночью.
Как и Нафтали, Шимон нуждался в слушателях, но если первый посвящал вас в альковный мир героя, то второй предлагал «остерны» и строго держался границ жанра. Покуда Шимон отводил душу, рассказывая, как убил перебежчика, у меня возник перед глазами бьющийся связанный человечек: никакая гримаса не могла бы придать выразительность мелким чертам его лица, только непомерно отверстый рот впечатлял — вбухивай, что хочешь. «Что ж, — думал я, — это, скорей всего, правда, а нет, так другой Шимон пулей пресек чью-то жизнь, своей рукой, вот этими короткими пальцами замкнул, погрузил во мрак сад души — с ей одной ведомым благоуханьем, с райскими деревьями, с тайной историей их насаждений — с тем, что зовется Я»[37]. Прямо так я себе и представил: ребенком татарин играет в саду — в своей джанне (излишняя буквальность, а? моего восприятия?), неподалеку размытая фигура матери с кувшином. Моралист во френче заметил бы: в тот миг, когда Шимон убил своего татарина, он убил и на сотню татарвы, что могла от него народиться. Но это замечание не имело бы ничего общего с тем, что так поразило меня и с чем я проснулся.
— Шимон, мне приснилось сегодня, как вешают адона Палестини в Яр Ерушалайм.
— Жаль, что это вам только приснилось. А я вот однажды собственными глазами видел, как вешали. Один раз старосту — телега приехала и уехала, а он остался. — Шимон пососал. — А во второй раз вешали двух немцев и трех русских. Немцы сами сунули головы в петли, а русские уворачивались до последнего. Честное слово, хотя бы постыдились, мужчины ведь…
Шимон продолжал шевелить губами, издавать какие-то звуки, но это было движением расплывчатых пятен, когда оператор переносит резкость с одного плана на другой. Все внимание сфокусировалось лишь на нашем собственном ходе мыслей. Шимон свои показания дал. Расследование продолжается. Он сказал: «Стыдно, мужчины ведь». Случайное совпадение? Или то, что пережил еврейский парубок тридцать лет назад в белорусском лесу, и то, что ошеломило нас минувшей ночью, суть проявления одного и того же — чувства, присущего всем человеческим существам без исключения? Потянем-ка за эту ниточку. «Постыдный антимужской страх». На мой следовательский стол попадало все без разбору: «и тина, и коряги». Но тенденция прослеживалась. Вникните сами, мы до поры до времени поостережемся ее называть — вот некоторые, еще неочищенные и несистематизированные сведения.
«Какой-то расслабляющий антимужской страх перед насильственной смертью».
«Постыден».
«Мужики увивались, стыд и срам».
«Господин П. в сцене повешения вел себя так, словно собравшаяся толпа была его любовницей».
«Больным, выбегавшим в коридор взглянуть на новенького и утверждавшим потом, что „дедка еще, хи-хи как бодр“, ссылаясь при этом на местонахождение его старческих пястей, доктор Колосов возразил: „Не дотянет и до обеда, раз за мошонку ухватился“».
«На чью-то реплику, что после больницы начинаешь желать себе не легкой жизни, а легкой смерти, больной Казнаков, по прозвищу Сиплый — за спиной десять лет лагерей строгого режима, — сказал, что самая лютая смерть — это когда бабы насилуют мужика, и объяснил в подробностях. Я вспомнил черненького Славу Альтшуллера, примерного ученика и эрудита, картавой скороговоркой рассказывавшего об унизительной и жуткой казни, которой персы якобы подвергали знатных греческих пленников. За палача была натренированная в искусстве сладострастия рабыня, снаряженная тоню-ю-ю-сенькой петелькой. А вот отчим Славы, кандидат наук Шульруффер, на это сказал: „Именно тогда, когда по традиции мужчина должен предстать во всеоружии своей мужественности, он становится женственным, с чисто девичьим замиранием сердца устремляется в Сад Любви, где можно, не таясь, в новом своем обличье, срезать лозу бесстыдства. Обратное происходит с женщинами. Они вступают в полосу возмужания, их голос густеет, движения становятся грубыми и резкими. Налицо взаимность перевоплощения. Правда, — добавляет кандидат уже с лукавинкой во взоре, — большинство женщин платит дань фантомным инстинктам: дескать, в этом находит выход их безудержное материнство — есть такая дамская палочка-выручалочка. То самое материнство, что распространяется сугубо на младенцев мужского пола, оставляя за младенцами женского пола право на отцовскую грудь“».
