Китайцы встретили нас очень вежливо и угостили лимонадом в прохладном новом здании аэропорта. Они были одеты в шелковую одежду, застегнутую по самую шею, и обмахивались изящными черными веерами. Но за десять дней пребывания в Китае мы познакомились более или менее близко лишь с одной китаянкой, и только о ней я могу рассказать. Ее звали Ван.

Нас встречали и представители английского посольства. Когда мы устроились в гостинице и умылись с дороги, нас пригласили в посольство на обед, а затем прочитали в чахлом посольском саду осторожные наставления. Они были, в общем, безобидными, но у Руперта все же вышла небольшая стычка с одним из советников.

— Китайцы изобрели не только бумагу, но и государственный аппарат, — сказал советник. — Вот почему у них всегда будет бюрократическая система, возглавляемая верховными правителями, а не народом. Коммунисты ничего не изменили.

— И ради этого китайцы совершили революцию? — язвительно спросил Руперт.

Он никогда не говорил о политике, и этот неожиданный выпад мог бы меня насторожить. Но я еще не понимал, что Руперта обуревало желание бросить вызов Лиллу.

Переговоры должны были происходить в Шанхае, однако полтора дня мы провели в Пекине, и Руперт успел побывать везде, куда его приглашали, — а сельскохозяйственной коммуне, на химическом заводе, в школе, на текстильной фабрике. Все здесь его поражало. Я никуда с ним не ездил: к тому времени я уже стал догадываться о его намерениях и не хотел их поощрять. Меня очень тревожило, чем все это кончится.

Ван служила в министерстве и была для нас связующей нитью с Китаем и китайцами, но она оказалась натурой сложной. Мне она до самого конца поездки представлялась чем-то вроде законченного в своем совершенстве каменного цветка. Эта китайская коммунистка была прелестной женщиной с изящными манерами и такими хрупкими пальцами и нежным лицом, что казалось, стоит ей взглянуть на опаленную жаром улицу, и она растает как воск. Она всегда оставалась бесстрастной и непроницаемой, как цветок лотоса, с которым китайцы любят сравнивать своих женщин. Ее полное имя было Ван Мей-лин, и звать ее «мадам Ван» было все равно, что звать бабочку вороной. В аэропорту она подошла к Джо и деловито представилась:

— Здравствуйте, миссис Ройс. Меня зовут Ван Мей-лин, и я к вам прикомандирована, чтобы о вас заботиться.

Еще когда она только подходила, Джо шепнула Руперту:

— Посмотри, какая прелестная китайская статуэтка!

Джо была так поражена совершенством мадам Ван, что, по-моему, это даже несколько примирило ее с Китаем, хотя она очень страдала от жары и редко поднималась с постели.

Мне вспоминаются два характерных эпизода в начале нашей поездки. Мы ехали на юг, в Шанхай, в медленно тащившемся переполненном поезде. Джо изнемогала от жары, лежа на широкой полке, покрытой камышовой циновкой, и глотала кипяток, в котором плавали зеленые листочки чая; сквозь проволочную сетку на окнах она глядела на бурые заболоченные поля.

— Зачем эта сетка? — спросила она сонным голосом.

— От мух, — сообщил Бонни. — Только мух больше не осталось. Их доконала пропаганда. Было сказано: «Перебейте всех мух» — и все мухи были перебиты.

Буквально все! Разве не так, мадам Ван? — с невинным видом спросил он.

— Да, так, — невозмутимо ответила Ван.

— Как страшно! — пробормотала Джо, содрогаясь и вытирая потное лицо.

Потом Джо вдруг повела носом.

— Пахнет жасмином, — сказала она мадам Ван, которая сидела напротив. — Это ваши духи?

— Нет, — ответила Ван. — Шалость дочери. Она кладет мне в карман цветы. Смотрите! — Ван сунула руку в карман своего длинного китайского платья с разрезом сбоку до колен, вынула пригоршню увядших цветов и протянула их Джо.

Джо замотала головой.

— Нет, спасибо. Это слишком крепкий для меня запах.

Ван аккуратно завернула жасмин в листок из блокнота и выбросила пакетик в мусорную корзину.

— Зачем вы так? — всполошилась Джо.

— Жара усиливает их аромат, — учтиво ответила Ван, но в голосе ее можно было уловить чисто китайское высокомерие.

В Шанхае Джо долго не могла прийти в себя. Руперт и Бонни отправились в английское консульство за телеграммами от Фредди, а она осталась лежать в номере бывшей гостиницы «Китай», которая называлась теперь «Мир». Это был роскошный, построенный англичанами небоскреб, где мы жили высоко, в угловой башне. Ветер с реки Хуанпу завывал целый день и нес желтую пыль, а тропический воздух был так влажен, что мы задыхались. Я сидел у окна, обмахиваясь гостиничным веером, и читал один из бесчисленных документов, которые мы привезли с собой; Джо разговаривала с Ван.

— Вы действительно коммунистка, мадам Ван? — спросила она.

— Да.

— Но вы для этого слишком изящны, — заявила Джо. — Впрочем, вы здесь все такие. Смотрите, какие у вас прелестные руки!

— У нас в Китае едят очень мало сахара, — сказала Ван и спрятала свои прелестные руки.

— Вы думаете, у вас поэтому такая прозрачная кожа?

— У нас едят очень мало мяса, — осторожно добавила Ван.

— На ваш взгляд, мы ужасно большие и жирные, — устало усмехнулась Джо.

— О, я совсем не то хотела сказать, — поспешно заметила Ван. — Я пошутила.

Но с минуту обе женщины внимательно смотрели друг на друга, понимая, какая их разделяет пропасть. Впоследствии Джо напомнила мне об этом разговоре.

— Вот я валяюсь здесь, как корова, и щеки у меня румяные, и грудь большая, а она как тростинка, дунь — и вылетит в окно. Но, пари держу, в ней есть что-то железное.

Значит, и Джо заметила то, что бросилось мне в глаза. Я наблюдал за мадам Ван и на вокзале в Пекине, и в поезде. Она была непреклонна, и хотя всегда держалась спокойно и вежливо, ее матовое лицо часто принимало выражение холодной решимости, когда она настаивала на чем-то и добивалась своего.

Мне хотелось, чтобы женщина эта ожила, и под конец нашего знакомства, на короткий миг, так и случилось, но, как правило, сдержанность никогда ей не изменяла, а ее учтивая предупредительность по отношению к нам всегда была безупречной.

█

С самого начала наших переговоров в Шанхае Руперт, по существу, требовал от Бонни доказательств, что коммунисты неправы. Я был даже рад, что Джо так невыносимо страдала от жары и всяких неприятностей с желудком, — ей было не до Руперта, и она не замечала, как неосмотрительно он себя ведет.

В первый день приезда в Шанхай мы оставили Джо в гостинице с мадам Ван, а сами отправились в черном русском «зисе» в другое здание, построенное англичанами на старой улице Бунд, которая была теперь такой пустынной, как лондонское Сити в воскресенье. Мы вошли в бывший Китайский банк, где в зале бирюзового цвета, щедро отделанном позолотой, стояли старинные китайские стулья и вазы — предметы роскоши, выглядевшие в этом спартанском городе как-то нелепо.

Китайскую сторону на переговорах представляли четверо, они встретили нас вежливыми улыбками и предложили чаю; переводчиками служили два местных чиновника. Китайцы, хоть и были людьми деловыми, разговаривая с англичанами, придерживались восточной вежливости и прикрывали ладонью рот. Бонни чувствовал себя в этой обстановке как рыба в воде, а мне было не по себе, но отнюдь не из-за непомерной вежливости китайцев — меня все больше беспокоил Руперт.

Переговоры начались. Китайцы спросили, чего мы хотим. Руперт сжато, со знанием дела, изложил наше требование немедленной компенсации, напомнив все, о чем обе стороны уже успели договориться раньше. Мы приехали сюда, сказал он, чтобы попытаться урегулировать старые счеты и вступить в новые деловые отношения или, по крайней мере, предоставить в распоряжение Китая наши суда.

— Мы хотим, чтобы на Хуанпу снова кипела жизнь, — заключил Руперт, указывая на молчаливые, безлюдные верфи за окном, растянувшиеся на много миль.

Руперт изучил требования во всех подробностях, как, впрочем, и я. Фредди дал нам с собой тысячу всевозможных документов, но предупредил Руперта, чтобы тот не слишком в них погружался. «Избегайте, насколько возможно, деталей, — советовал он. — Китайцы обожают детали, а вы в них не вдавайтесь: главное — принципиальная договоренность. Договоритесь с ними в принципе и вытяните из них деньги».