В первый день китайцы только слушали. На второй они вступили в спор. Моя задача заключалась в том, чтобы давать необходимые справки по мере того, как всплывал тот или иной вопрос, поэтому Руперту достаточно было только кинуть на меня взгляд, и он мог продолжать толковать о землечерпалках, складских помещениях, паромах, якорных стоянках, буксирных катерах и речных баржах (в свое время Ройсам принадлежало двести барж и сто тридцать джонок на одной только Хуанпу). Я перелистывал тома переплетенных документов, и тем не менее китайцы порой ловили нас на погрешностях: у них была более солидная документация о делах нашей фирмы, чем у нас самих. Так, например, зашел спор о судебном процессе 1901 года по делу о двух паровых катерах, оцененных тогда в 400 фунтов стерлингов. Фирма подала в суд, претендуя на эти катера в погашение долга одного китайского судовладельца. В то время фирма выиграла процесс, но теперь, шестьдесят лет спустя, китайцы оспаривали право международного (то есть английского) суда в Шанхае выносить подобные решения. Они ссылались не меньше чем на двести пятьдесят незаконных решений в пользу Ройсов — относительно краж, потерь зерна на складах, страховых и коммерческих сделок, каковых за шестьдесят лет в общей сложности накопилось на сумму почти в миллион фунтов.

— Ладно, — решил вдруг Руперт. — Вы правы, а мы нет. Снимаем эти претензии.

Бонни стал возражать, но Руперт заставил его умолкнуть.

— Вы не имеете права так поступать, — возмущенно выговаривал ему потом Бонни. — Если вы идете на такую уступку, вы создаете прецедент, который затронет интересы других фирм, не только ваши. Я должен защищать претензии двух крупных страховых компаний примерно на три миллиона, и наши притязания окажутся беспочвенными, если мы станем на китайскую точку зрения относительно неправомочности бывшего международного суда.

— Что ж, оспаривайте эту точку зрения, — сказал Руперт. — Но только не при мне.

Это была лишь одна из многочисленных стычек, которые доставляли откровенное удовольствие Руперту и все больше злили Бонни. Вскоре он утратил свое показное добродушие и даже пожаловался Джо на Руперта, чем взвинтил ее еще больше.

Руперт продолжал держаться вызывающе. Он отказывался от переговоров во второй половине дня: в эти часы он знакомился с Китаем, а китайские коммунисты хотели показать ему прежде всего Шанхай, город, где особенно отчетливо видны были происшедшие в стране перемены.

Когда-то это был самый грязный и бедный город на свете: миллион нищих жили тут неизвестно чем; ежегодно здесь убивали сто тысяч новорожденных — население целой страны, такой, скажем, как Люксембург. Чужеземное владычество, бедность, болезни, детская смертность, наркотики, проституция, бандитизм, пороки, неизвестные за пределами этого гигантского притона, коррупция во всех ее видах, контрасты между богатством и нищетой — все это, вместе взятое, привлекало сюда европейских туристов, охотников до экзотики. Но теперь туристы исчезли, Шанхай очистился от всей своей нечисти, люди больше не умирали с голоду, и город перестал быть позором всего континента.

На Руперта это произвело глубокое впечатление. За обеденным столом, накрытым скатертью, сырой от влажного воздуха, он рассказывал, что помнит шанхайские доки с детских лет, когда приезжал сюда с отцом.

— Помню отчетливо: я поднимался по деревянной лестнице старого здания администрации наших верфей и видел в окно, как горбун китаец бросает десяток бамбуковых бирок в толпу оборванных мужчин и подростков, собравшихся за главными воротами. Поднялась отчаянная драка. Так людей нанимали на работу. Тот, кто предъявлял бирку, получал право таскать в тот день груз. Это был особый вид спорта, изобретенный нашей фирмой. Докеров здесь звали «дикими петухами»: им приходилось драться друг с другом за право получить работу.

Руперт посетил пустующие верфи фирмы, здание администрации стояло на прежнем месте. Он разговорился со старым докером, и тот рассказал, как жил в былые времена: зимой он ночевал в общественных уборных, дети его умирали с голоду, дочери продавались в кабалу, а жена нищенствовала, вымаливая капустные листы. Под складом № 27 помещалась водяная тюрьма, куда администрация бросала докеров за плохую работу или кражу. Это была тесная яма со стоячей водой, и провинившийся проводил там три-четыре дня, а то и неделю.

— Перестань! — не выдержала Джо; она решилась сесть с нами за стол и пыталась проглотить кусочек вареной курицы, запивая ее содовой водой. — Рассказывать такие мерзости, да еще за обедом! Ужас какой-то!

— Тем не менее это правда, — сказал Руперт, ехидно поглядывая на Бонни.

— Все так поступали, — возразил Бонни.

— И ваша семья так поступала? — спросил Руперт.

— Мне все равно, кто виноват, я не хочу больше об этом слышать! — истерически закричала Джо.

Мы замолчали, неприязненно поглядывая друг на друга, и я был рад, что пришла мадам Ван. Она повела нас в оперу, здание которой находилось рядом.

Но Джо заявила, что никуда идти не в состоянии, а Бонни предпочел отправиться в консульство пить виски. Руперт, Ван и я шли по раскаленным, душным улицам и видели под каждым фонарем кучки детей: они читали, писали и разговаривали.

— Что они тут делают? — спросил Руперт у Ван.

— Готовят уроки, — ответила она. — Здесь им светлее, чем дома.

Я заметил, что Руперта передернуло; не требовалось быть психологом, чтобы понять, как он изменился за последнее время.

Наши переговоры застопорились из-за одного весьма своеобразного, но принципиального вопроса. Многие шанхайские банкиры, маклеры и коммерсанты вложили свои капиталы в крупные дочерние предприятия Ройсов в Кантоне и Шанхае: в ремонтные мастерские, сортировочные станции, две домны для отливки низкосортного чугуна, фабрику для изготовления джутовых мешков. Когда к власти пришли коммунисты, китайские коммерсанты, бывшие владельцами (или совладельцами) таких предприятий, бежали в Гонконг.

Бонни хотел, чтобы их капиталовложения рассматривались как английские — более того, как капиталовложения фирмы Ройсов, и горячо спорил об этом с китайцами.

— Пожалуйста, — сказали те, вежливо его выслушав. — Мы можем включить в программу переговоров и вопрос о капиталовложениях китайских эмигрантов. Но это вызовет задержку.

— Нет, нет, — решительно воспротивился Руперт. — Никаких задержек.

Бонни был достаточно тактичен, чтобы не препираться с Рупертом в присутствии китайцев, но когда мы вернулись в гостиницу, он за обедом накинулся на него. Джо вяло спросила, из-за чего они опять не поладили.

— В Шанхае и Кантоне с фирмой Ройсов связано немало китайских капиталистов, — ответил Руперт и объяснил Джо, из-за чего сегодня шел спор.

— Это сейчас такие же английские капиталы, как и капиталы Ройсов, — настаивал Бонни. — Нельзя отделить одни от других.

— Когда их вкладывали в лихтеры и фабрику джутовых мешков, они не были английскими. Они были китайскими.

— Это не имеет значения. Предприятия, в которые были вложены китайские деньги, являлись английской собственностью, и мы вправе требовать компенсации.

— Ну, и требуйте на здоровье, — насмешливо бросил Руперт, — но только не за счет нашей фирмы.

Они продолжали пререкаться, и Джо с негодованием ушла из-за стопа.

На другой день все началось снова, на этот раз из-за двадцати четырех землечерпалок, которые принадлежали Ройсам, но находились в пользовании Шанхайской канализационной компании. Руперт решил не включать их в список требований фирмы и сообщил об этом китайцам.

— Боже мой, Руперт, — застонал в отчаянии Бонни. — Вы же наносите удар по своим. Где ваша совесть?

— А вы хотите, чтобы Ройсы расплачивались за наследников Шанхайской канализационной компании, которые бьют баклуши в Гонконге и Лондоне! Не будет этого! Я против.

Так дальше идти, конечно, не могло, и Руперт в конце концов сделал шаг, который ему давно хотелось сделать.