Веселое щебетание Зиночки, наивность и непосредственность многих ее суждений в сочетании с практичностью, рождение сына — все это представлялось Доронину в первые годы самым важным. Семья стала для него убежищем, в котором он прятался от лжи, ханжества, подлости. Ему иногда казалось: вне семьи он просто плывет по течению, устремленному в неизвестность. Но пришел час, и Доронин убедился: в семейной жизни тоже нет ни покоя, ни радости.

У одних людей есть дар чувствовать, понимать, сострадать; другим это не дано. Каких людей больше, каких меньше — не так уж важно. И те и другие дышат одним и тем же воздухом, видят одно и то же небо, слышат одинаковые шумы. Но дышат, слышат и видят они по-разному. Натуры чувствительные совестливы от природы, их души похожи на музыкальные инструменты: достаточно легкого прикосновения, чтобы вызвать отклик. И несдобровать им, когда они осмелятся рассказать о своих печалях, сомнениях, о своей боли, которая спрятана так глубоко, что сразу и не определишь, есть ли она.

«Зачем осложнять свою жизнь?» — подумал Доронин и словно в ответ услышал взволнованный голос Кочкина:

— Хорошо ли ты жил, Алексей, правильно ли жил?

— Не понимаю, — пробормотал Доронин, хотя отлично понял все.

— Я же говорила! — воскликнула Наталья Васильевна.

Кочкин привстал.

— В самом деле не понимаешь?

«Понимаю. Все понимаю!» — хотел крикнуть Доронин, но промолчал.

— Лучше скажи, чем могу быть полезен тебе.

Кочкин усмехнулся.

— Это тебе, Алексей Петрович, помощь нужна. А уж мы как-нибудь. Не скрою, хотел тебя попросить кое о чем, теперь решил: не стоит.

Так и не объяснив, зачем они приходили, Кочкины поднялись и направились к двери. Щелкнул замок. Сразу стало тоскливо-тоскливо и очень одиноко.

Узнав, что Алексей собирается уехать на несколько дней, Татьяна требовательно спросила:

— Куда?

— Куда надо! — огрызнулся Алексей.

Она вскинула голову. Румянец стал гуще, черные брови разлетелись, как два крыла, звякнуло монисто.

— Не пущу.

Алексей рассмеялся.

— Не пущу! — выкрикнула Татьяна и, сорвав с гвоздя плюшевую жакетку, выбежала вон.

Из кухни вывалился дедок, помотался по комнате, стуча клюкой.

— Поругались?

Алексей кивнул. Дедок шмыгнул носом, деловито растоптал клюкой какого-то жучка.

— С Веркой-то ты где спознался?

— Как понимать — спознался?

Дедок удивленно поморгал.

— А так и понимай. Я, к примеру, с тобой в тот самый день спознался, когда ты на хутор притопал.

Алексей спокойно сказал, что они познакомились в Сухуми, на базаре.

Дедок сплюнул.

— Живеть. — хужей не найтить, а нос дереть, ровно богачка. — Потоптался, пожевал беззубым ртом. — Как полагаешь, кресты носить можно?

— Какие кресты?

— Егорьевские. Я ишо при царе награжденный был. — Дедок приосанился, провел рукой по рыжеватым от никотина усам. — Сына пытал, когда тот на побывке был, но он извернулся. Так и не понял я — повелят снять, коль нацеплю, или оставят.

За войну многое изменилось. Каких-нибудь четыре года назад слово «офицер» считалось чуть ли не бранным. Теперь же все командиры, начиная с младшего лейтенанта, называли себя офицерами, носили погоны. С гордостью произносились фамилии царских генералов, прославивших русское оружие.

Доронин сказал, что, по его мнению, кресты носить можно: они давались за храбрость.

Хлопнула дверь.

— Внучка, — буркнул дедок.

Татьяна вернулась с матерью.

— Я думала, ты с понятием, — обратилась к Алексею Анна Гавриловна, — а ты вон какой!

— Какой?

Хозяйка испуганно смолкла, перевела взгляд на дочь — та стояла, прислонившись плечом к шифоньеру. Дедок шумно сглотнул, ненароком долбанул клюкой.

— Попользовался, а теперь бежишь? — выпалила Анна Гавриловна.

— Я не навязывался.

— Это еще доказать надо.

В комнате наступила тишина, нарушаемая лишь прерывистым дыханием. На улице сгущался туман, накатывался на окна, оставляя на стеклах влагу. Скрипнула половица — пошевелился дедок. Алексей старался поймать Татьянин взгляд, но она смотрела себе под ноги.

— Давайте же объяснимся! — воскликнул Алексей.

— Давно бы так. — Анна Гавриловна придвинула к столу стул, велела сесть и Татьяне.

Дедок тоже двинулся к столу, но хозяйка зыркнула, и он с виноватым видом пристроился около печи.

Стараясь говорить спокойно, Алексей сказал, что ему необходимо отлучиться дней на пять — семь.

— С Веркой поедешь? — спросила Анна Гавриловна.

— Н-нет.

— Не верь, маманя! — Татьяна вдруг словно бы проснулась. — С ней укатит.

Страдая в душе от необходимости лгать, Алексей терпеливо объяснил, что вдвоем добираться до станции веселее; в Армавире они расстанутся: она поедет к морю, а он в Кисловодск.

— Зачем тебе туда?

— Дружок там в госпитале лежит! — вдохновенно солгал Алексей и сам поверил в это.

Анна Гавриловна кивнула. Дедок переступил с ноги на ногу. Татьяна недоверчиво усмехнулась.

Они приехали в Сухуми затемно. Алексей валился с ног от усталости, но Верка сказала, что тех кур, которые в чемоданах, надо продать немедля, а то пустят душок, и они прямо с вокзала направились на базар. В чуткой предрассветной тишине отчетливо слышались шаги, пахло морем. Согнувшись под тяжестью мешка, Верка старалась не отставать, а Алексей все ускорял движение — хотелось поскорее очутиться на месте, сбросить поклажу, расслабить мускулы.

— Постой! — взмолилась Верка.

Алексей опустил чемодан, сбросил мешок, пошевелил одеревеневшими пальцами.

— Даже представить трудно, как ты справлялась с такой тяжестью.

— Справлялась. Когда при деньгах была, тележку нанимала, а нет — или подсобить просила, или как придется тащила.

— Долго еще топать?

— Теперя уже близко.

Из-за горной вершины выкатилось солнце; на стены домов легли рыжие пятна; в крупных каплях, застывших на вечнозеленой листве, преломились лучи; подернутое легкой дымкой, но уже наливавшееся голубизной небо обещало жаркий, безветренный день.

— Отдохнула?

Верка взвалила на себя мешок.

— Потише иди.

Базар встретил их суетой, гортанными выкриками, красками, от которых зарябило в глазах. Верка нашла свободный прилавок, смела с него сухие листья, раскрыла чемодан и, по-быстрому обнюхивая куриные тушки, стала раскладывать их, озабоченно бормоча: мешки, мол, ветерочком обдувало, а эти куры взаперти находились. Все они были одна к одной — мясистые, с жирком, с желтоватой пупырчатой кожицей. И хотя Верка назначила высокую цену, их покупали. Усатые мужчины, поглядывая больше на Верку, чем на кур, платили не торгуясь, а женщины, приценившись, всплескивали руками, просили уступить. Когда покупательница отходила, Верка виновато объясняла:

— Тута богато живуть.

Подошел генерал, ослепив блеском орденов и медалей, осторожно приподнял тушку.

— Сколько?

Опередив Верку, Алексей скосил цену наполовину. Она удивленно поморгала. Генерал покосился на темные полоски, оставшиеся от погон на шинели Алексея.

— Давно демобилизовался?

— Четвертый месяц идет!

Генерал перевел взгляд на Верку.

— Жена?

— Так точно!

— По выговору ты вроде бы не с Кубани.

— Москвич, товарищ генерал!

— Ясно. Я тоже из Москвы. Здесь на отдыхе.

Расплатившись, он поискал кого-то глазами, окликнул разодетую женщину с кошелкой — она покупала овощи. Когда женщина подошла, похвастал, указав пальцем на курицу.

— Сам купил!

— Наверное, три шкуры содрали. — Женщина окинула Верку и Алексея недовольным взглядом.

Генерал сокрушенно хохотнул.

— Ни черта в ценах не смыслю.

Алексей решил восстановить справедливость.

— Цена божеская была.

Женщина недоверчиво усмехнулась.

— Интересно, какая же?

Услышав цену, она перевела вопросительный взгляд на генерала и, как только он кивнул, поспешно отошла, сунув курицу в кошелку. Генерал виновато кашлянул и тоже отошел.