Мы выпили. Закуска была отменная: отварной язык, рыба, швейцарский сыр, тонко нарезанная ветчина, маринованные огурчики в пупырышках — словом, все то, что в последние годы не покупали, а доставали.

Мы вспоминали довоенные годы — школу, одноклассников. Семен Семенович дремал. Изредка вскидывал голову, причмокивал, с недоумением смотрел на меня: видимо, соображал, кто я, каким образом очутился в его квартире. Профессору, наверное, чудилось: я посягну на Люсю, и тогда он, дряхлый и немощный, останется один. Обессилев от душевных переживаний, Люсин муж направился отдыхать в кабинет.

— Приляг, приляг, — проворковала вслед ему Люся и добавила, когда за Семеном Семеновичем закрылась дверь: — Если бы жизнь сызнова пришлось начать, то своему жениху ни одного годочка не уступила бы — только с ровесником в загс пошла.

— У тебя была такая возможность, — сказал я, имея в виду Болдина.

Люся поняла меня. Однако ответила не сразу: посмотрела вино на свет, пригубила.

— В мужья Болдин не годился.

— Почему?

— Это очень трудно объяснить.

— И все же постарайся.

Люся подумала.

— Он только о себе заботился…

— Все о Болдине и о Болдине, — проворчал Сиротин. — Давайте о чем-нибудь другом поговорим.

— О чем? — спросила Люся.

— О перестройке, например.

— Об этом сейчас столько говорят и пишут, что голова кругом идет. Я решительно не согласна с теми, кто Сталина критикует. Он был и останется великим человеком.

— У меня другое мнение, — заявил я.

— Храбрым стал. — В Люсином голосе была издевка. — Чего же ты раньше молчал?

— Все молчали, и я молчал. А теперь страшно становится, когда узнаю́, скольких людей он уничтожил, какой вред стране принес.

Люся помотала головой.

— Сталин справедливым был. Мой Семен Семенович при нем значительной фигурой стал. Теперь же его на пенсию спровадили.

— Любопытно, — вдруг подумал я вслух, — как воспринял Болдин Постановление ЦК партии о преодолении культа личности и его последствий?

Сиротин кинул на меня быстрый взгляд.

— Про его отца слышал?

— Он избегал говорить о нем.

— Верно. Я правду про его отца узнал лишь при Хрущеве. Оказывается, его отец был расстрелян еще в 1934 году как враг народа. Но самое страшное не это. Когда Болдину сообщили, что его отец посмертно реабилитирован, он сказал, что это его не интересует. И знаешь, почему он так сказал?

— Почему?

— Во всех анкетах, написанных до войны, во время войны и в послевоенные годы, Болдин отрекался от отца.

— Враки, — неуверенно возразила Люся.

— Сам их читал!

Люся помолчала.

— А может быть, Болдин знал то, что от следствия укрылось?

Я рассмеялся.

— Во-первых, Болдину тогда всего восемь лет было. А во-вторых, тебе должно быть известно, как в те годы проводилось следствие.

— Тебе это лучше знать, — уколола меня Люся.

Пропустив эти слова мимо ушей, я спросил Сиротина, действительно ли нашего одноклассника отчислили из летного училища по состоянию здоровья. Подтвердив это, Сиротин сказал, что все курсанты страшно удивились, когда узнали — у Болдина плохие анализы.

— Он жаловался на что-нибудь?

— Никогда!

— Во время войны отвертеться от службы в армии трудно было, — сказал я.

Сиротин усмехнулся.

— Одна медичка в нашем училище глаз с него не сводила. Прямых доказательств у меня нет, но иногда мыслишка появляется — с анализами она постаралась.

— Значит, Болдин — негодяй, трус! — жестко и грубо сказал я.

— Нет! — тотчас воскликнула Люся. — Просто он не хотел погибнуть, как погибли десятки, сотни тысяч. Не обижайся, но он был подальновиднее тебя и Сиротина.

«Он был таким же, как ты», — решил я и, внезапно ожесточившись, с тоской подумал, что Болдину теперь на все наплевать: его не схватишь за грудки, не потрясешь, не спросишь: «Как ты посмел?»

Перед глазами стояли те, с кем я воевал, лежал в госпиталях, кто, по мнению Люси, были недальновидными. Взял себя в руки, спокойно сказал:

— Мне пора.

— Время еще детское, — возразила Люся и, мило улыбнувшись, назвала меня дисциплинированным мужем.

— Посиди, — пробасил Сиротин. — Вон сколько лет не виделись, и когда теперь доведется.

Я посмотрел на него. Сиротин поспешно сказал, что ему тоже пора.

— Ты же обещал с мужем поговорить, — напомнила ему Люся.

Виновато кашлянув, Сиротин развел руки. Люся что-то говорила мне, но что, я не слышал — мысленно я уже был дома, с Леной…

За стеной, в комнате сына, ревел стереомагнитофон, из кухни доносился приподнятый голос спортивного телекомментатора, и Доронин, еще не очнувшись от послеобеденного сна, понял: у сына гости, а жена смотрит показательные выступления фигуристов.

Откинув плед, он сел на диван-кровать, мысленно увидел табачный дым, бокалы с вином на журнальном столике, расслабленные позы молодых людей и их подружек, восседавшую на кухонной табуретке сытенькую, самоуверенную жену — легкомысленно-короткий халатик, круглые колени, полуоткрытый рот с крохотной родинкой над губой. Когда-то эта родинка волновала, теперь же вызывала раздражение. За последнее время Доронин сильно сдал, с грустью признавался сам себе: «Близка старость».

Жена не хотела считаться с этим. Она все еще была привлекательной, всячески подчеркивала это. Взять хотя бы этот ее короткий халатик или джинсы, в которых она, располневшая, выглядела просто смешно. Несколько дней назад Доронин сказал ей об этом. Жена усмехнулась, перевела взгляд на сына, поблагодарила его ласковым кивком, когда он заявил, что теперь почти все женщины носят джинсы и мать смотрится в них не хуже других. Доронин не стал спорить — он давно убедился: мать и сын, что называется, спелись. В семейных спорах они всегда выступали сообща, даже тогда, когда Доронин был на сто процентов прав. Его возмущало потворство жены прихотям сына, подобострастие, с которым она встречала и провожала его гостей. Постоянно казалось: жена подлаживается под них, хочет понравиться.

Началось это еще на старой квартире. Тогда они жили в пятиэтажном доме, в малогабаритных комнатах. Самая маленькая была отведена сыну, другая служила одновременно и спальней, и гостиной. Кухня в пятиэтажном доме была — двоим не разойтись, поэтому обычно Доронин сидел в комнате, которую называли общей. Особенно остро он ощущал это, когда приходил с работы. Хотелось уединиться, почитать газеты, полистать книги, но сын включал телевизор, и приходилось смотреть всякую муру.

Три месяца назад они приобрели трехкомнатную кооперативную квартиру. Самую просторную комнату жена предоставила в полное распоряжение сына. Доронин молча согласился, хотя и подумал, что сам, когда ему было столько же лет, сколько сейчас сыну, ютился вместе с матерью в тесной комнатенке в шумной, многонаселенной квартире. В комнате поменьше была устроена спальня — жена купила великолепную кровать, трехстворчатый платяной шкаф, трюмо, поставила два низких кресла с широкими подлокотниками, повесила нарядные шторы. Третья комната, маленькая, досталась Доронину. Распахнув в нее дверь, жена с усмешечкой сказала, что теперь он может уединяться, шелестеть газетами сколько душе угодно. «Предел мечтаний», — взволнованно подумал Доронин, оглядывая оклеенную светлыми обоями комнату. Лишних денег не было — пришлось довольствоваться той мебелью, которая стояла в старой квартире. Кроме испачканного чернильными пятнами письменного стола и диван-кровати, служившей почти десять лет брачным ложем, он взял два стула с выцветшей, но вполне прочной обивкой. Знакомый столяр пообещал соорудить стеллаж от пола до потолка. Узнав об этом, жена посоветовала купить чешские полки.

— Просто так их не купишь, — возразил Доронин.

— Надо достать!

— Не умею.

Жена промолчала. Она уже побегала по мебельным магазинам и убедилась: чешские полки — проблема.