— Жалко мне беднягу Вэйна, ей-богу, жалко, — думал он. — Он так заступался за меня на совещании! А как он обработал старика Баркера! Но что поделать — такова судьба всех, кто восстает против математики, не говоря уже о цивилизации. Что за бесстыдное вранье — весь этот хваленый военный гений! Кажется, я открыл то, что до меня еще открыл Кромвель: лучшие генералы — это лавочники. Люди, умеющие продавать и покупать людей, могут командовать ими и убивать их. Это все равно что щелкать на счетах. Если Вэйн располагает двумястами людей, он никак не может послать их сразу в девять мест. Если они ушли из Пэмп-стрит, они должны были направиться куда-нибудь. Если они не направились к церкви, значит, они направились к газовым заводам. И тут-то мы их й поймаем. Мы — лавочники и дельцы — ничего не могли бы поделать, не будь у более умных, чем мы, людей тысячи всевозможных причуд, которые мешают им рассуждать логически. Вот и выходит, что мы самые рассудительные. И в результате я — относительно тупой человек — смотрю на мир так, как смотрел на него господь бог: как на огромную машину. Господи, что это? — он вдруг закрыл глаза руками и попятился назад.

Потом крикнул прерывистым голосом:

— Господь покарал меня за богохульство! Я ослеп!

— Что это? — раздался во мраке другой голос, — голос, принадлежавший некоему Вилфреду Джервису из Северного Кенсингтона.

— Ослеп! Ослеп! — повторил Бэк.

— Я тоже! — крикнул Джервис в смертельной тоске.

— Дураки вы, — раздался чей-то грубый голос за их спиной, — мы все ослепли. Фонари потухли!

— Фонари? Но почему? Кто потушил их? — яростно крикнул Бэк, мечась в темноте. — Как же мы будем идти дальше? Как мы отразим неприятеля? Куда он направился?

— Неприятель направился… — произнес грубый голос и замолк, как бы колеблясь.

— Куда? — прохрипел Бэк, бешено топая ногами.

— Мимо газового завода, — продолжал голос, — Он воспользовался темнотой.

— Боже великий! — прогремел Бэк, хватаясь за револьвер. — Вы хотите сказать, что он…

Не успел он договорить, как некая неведомая сила оторвала его от земли и, словно камень из пращи, бросила в гущу его же собственных людей.

— Ноттинг-Хилл! Ноттинг-Хилл! — загремели во тьме страшные голоса. Казалось, они неслись отовсюду, со всех сторон, ибо кенсингтонцы, незнакомые с местностью, потеряли всякое представление о пространстве в этом мрачном царстве слепоты.

— Ноттинг-Хилл! Ноттинг-Хилл! — кричали невидимые люди, и кенсингтонцы падали под страшными ударами черной стали — стали, на которую не падал ни один отсвет фонаря.

Несмотря на разбитую ударом алебарды голову и гнев, туманивший его мозги, Бэк сохранил рассудок. Он кое-как пробился к стене, обшарил ее скрюченными пальцами, нашел какое-то отверстие и нырнул в него с остатками своего отряда. То, что они пережили в эту жуткую ночь, не поддается описанию. Они не знали, куда они идут: навстречу ли врагу, или прочь от него. Они не знали, где они находятся, они не знали, где находится неприятель, и меньше всего они знали, где находится ядро их армии. Ибо на Лондон спустилась тьма, небывалая, неслыханная, — тьма, царившая над миром до сотворения звезд; они блуждали в ней так, словно они сами были сотворены раньше звезд. Время от времени они натыкались в этой тьме на каких-то людей, которые избивали их и которых они избивали с идиотской яростью. А когда наконец забрезжила серая заря, выяснилось, что они за ночь вернулись к Эксбриджу. Выяснилось, что в непроглядном мраке бейзуотерцы, северные и южные кенсингтонцы все время сталкивались и избивали друг друга, в то время как Адам Вэйн сидел, забаррикадировавшись, в Пэмп-стрит.

В те годы журналистика, подобно множеству других занятий, зачахла и захирела. Произошло это отчасти из-за отсутствия митингов, партийных и прочих дискуссий, отчасти из-за международного соглашения о вечном мире, но главным образом из-за того, что общество давно уже находилось в состоянии некоего столбняка. Наиболее популярной из уцелевших газет была «Судебная газета», помещавшаяся в довольно элегантном, но сильно заброшенном помещении на Кенсингтон-Хай-сгрит. Ибо таков закон: чем более тусклыми, бессодержательными и оптимистическими становятся с годами газеты, тем более шансов на успех имеет самая тусклая, бессодержательная и пессимистическая из них. В конкуренции периодических изданий, тянувшейся до середины двадцатого столетия, окончательная победа осталась за «Судебной газетой».

По каким-то таинственным причинам король любил болтаться утром по редакции «Судебной газеты», покуривая папироску и просматривая гранки. Как и всем убежденным бездельникам, ему нравилось слоняться и бить баклуши в местах, где другие люди занимаются делом. Впрочем, следует отметить, что даже в прозаической Англии того времени он без труда мог бы найти гораздо более кипучий центр.

В описываемое утро он вышел из Кенсингтонского дворца гораздо более быстрым шагом и с более занятым видом, чем обыкновенно. Он был одет в карикатурнодлинный сюртук, светло-зеленую жилетку и ярко-желтые перчатки; галстух его был завязан необычайно пышным, свободным узлом. Так выглядела форма полковника им же самим придуманного Первого полка зеленых декадентов, находившегося под его непосредственным начальством. Закурив на ходу папироску, он быстро пересек Парк- и Хай-стрит и влетел в редакцию «Судебной газеты».

— Слышали новости, Палли? — воскликнул он.

Фамилия редактора была Хоскинс, но король именовал его Палли, производя эту кличку от сокращенного «Палладиума английских вольностей».

— Да, ваше величество, — медленно ответил Хоскинс, (изможденного вида джентльмен с растрепанной русой бородой). — Да, ваше величество, я слышал много забавного, но я…

— Услышите еще больше, — перебил его король, проделывая несколько па какой-то диковинной негритянской пляски. — Гораздо больше, мой народный трибун, мой громовержец! Знаете, что я хочу сделать?

— Нет, ваше величество, — растерянно ответил Палладиум, — не знаю.

— Я намерен оживить вашу газету, придать ей силу, сделать ее захватывающей и сенсационной! — сказал ко-

Склонив голову набок, он несколько мгновений созерцал свое произведение, потом вздохнул и поднялся на ноги.

— Недостаточно сильно! — сказал он. — Не ударно! Я хочу, чтобы «Судебную газету» не только любили, но и боялись. Попробуем что-нибудь позабористей. — Он снова опустился на колени, задумчиво пососал карандаш и снова начал писать.

— Ну, а теперь как? — промолвил он, снова поднявшись.

— Как, по-вашему, — умоляющим тоном спросил он Хоскинса, — нельзя ли написать_ «Пэйна»? «Потрясающая победа Пэйн а»?_Нет, нет! Филигранность, Палли, филигранность! Придумал!

— Это вам не стиль «Судебной газеты»! Что бы еще такое запустить? Давайте-ка позлим старика Бэка.

И он приписал более мелким шрифтом:

— Ну, пока хватит, — сказал он и повернул листы текстом книзу. — Клею, пожалуйста.

Палладиум с чрезвычайно испуганным видом принес из соседней комнаты клей.

Король с детским восторгом размазал его по обоям. Потом схватил два исписанных листа, выбежал на улицу и принялся расклеивать их по фасаду здания, выбирая наиболее видные места роль. — Дайте-ка мне ночные телеграммы с театра военных действий.

— Ваше величество, я никому не заказывал телеграмм, — ответил редактор.