Король Оберон выпустил его руку и застыл, словно пораженный молнией.

— Боже великий! — прошептал он. — Неужели в Англии нашелся человек, принимающий Ноттинг-Хилл всерьез?

— Боже великий! — страстно подхватил Вэйн. — Неужели в Англии найдется человек, не принимающий его всерьез?

Король ничего не ответил; оглушенный, поднялся он на возвышение, повалился в свое кресло и задрыгал ногами.

— Если так пойдет дальше, — растерянно сказал он, — я начну сомневаться в превосходстве искусства над жизнью. Ради бога, перестаньте разыгрывать меня! Неужели вы серьезно считаете себя — господи, помоги мне! — нот-тингхиллским патриотом? Неужели вы думаете, что вы на самом деле…

Вэйн болезненно содрогнулся, и король поспешил успокоить его:

— Ну, ладно, ладно, я верю вам. Только дайте мне переварить все это. Итак, вы на самом деле намерены объявить войну этим отцам города с их комиссиями, инспекторами, смотрителями и прочим?

— А разве мощь их так велика? — презрительно спросил Вэйн.

Король снова выпучил на него глаза, словно на какое-то невиданное чудо.

— И вы думаете, — продолжал он, — что зубные врачи, мелкие лавочники и старые девы, населяющие Ноттинг-Хилл, с боевыми песнями стекутся под ваше знамя?

— Если в их жилах есть хоть капля крови, они пойдут за мной, — ответил правитель.

— И, по-видимому, — сказал король, откидывая голову на подушки, — вам никогда не приходило в голову — тут его голос окреп, — вам никогда не приходило в голову, что всякому и каждому этот ноттингхиллский идеализм покажется смешным?

— Конечно, он покажется смешным, — ответил Вэйн. — Насмешки и глумление — удел всех пророков.

— Ради бога, ответьте мне, — сказал король, склоняясь к юноше, — откуда явилась к вам эта дивно безумная идея?

— Вы были моим пестуном, сир, — ответил правитель, — во всем, что есть в мире высокого и достойного.

— А, — сказал король.

— Не кто иной, как вы, ваше величество, раздули тлевший во мне патриотизм в мощное пламя. Десять лет тому назад, когда я был еще ребенком (мне и теперь только девятнадцать лет), я играл на окраине Пэмп-стрит с деревянным мечом; бумажный шлем венчал мою голову, и я грезил о великих войнах. В каком-то диком забвении взмахнул я мечом и замер потрясенный, ибо меч мой поразил вас, сир, — вас, моего короля, гулявшего в царственном одиночестве, полного дум о благе страны. Но мне не следовало пугаться. Тогда впервые в жизни познал я, что такое царственность. Вы не отшатнулись, вы не разгневались. Вы не вызвали стражей. Вы не пожелали покарать меня. Нет, в царственных, пламенных словах, неизгладимо запечатлевшихся в моей душе, вы завещали мне всю жизнь обращать мой меч против врагов дивного моего града. Подобно священнослужителю, указующему на алтарь, указали вы мне на холм Ноттинга. «Всегда будь готов умереть за священную гору», сказали вы, «даже если все полчища Бейзуотера соберутся у ее подножия». Я не забыл этих слов, и теперь я повторяю их, ибо час настал и пророчество ваше исполняется. Священный холм окружен полчищами Бейзуотера, и я готов умереть.

Король лежал в своем кресле, словно обломок крушения.

— О боже, боже, боже, — бормотал он, — подумайте, подумайте! Дело моих рук! Оказывается, во всем виноват я! Итак, вы тот самый рыжий мальчишка, который ткнул меня своим мечом в жилет. Что я наделал! Господи, что я наделал! Я думал, что создал шутку, а создал чуть ли не эпос. Что делать! Неужели же моя шутка была недостаточно ясна, недостаточно понятна? Я пустил в ход весь свойственный мне тонкий юмор, чтобы позабавить вас, и вместо этого вызвал на ваших глазах слезы! Но к чему я распинаюсь! К чему я обращаюсь с вопросами к милому молодому человеку, окончательно и бесповоротно спятившему с ума? Какой в этом смысл? Какой смысл во всем, что мы делаем? О, господи, господи!

Внезапно он взял себя в руки и выпрямился.

— Вы не находите, что священный Ноттинг-Хилл — полная бессмыслица.

— Бессмыслица? — растерянно переспросил Вэйн. — Почему?

Король тупо уставился на него.

— Простите, — сказал он.

— Что такое Ноттинг-Хилл? — просто сказал Вэйн. — Ноттинг-Хилл — это самый обыкновенный пригорок, на котором люди строили дома, чтобы жить в них, на котором они рождались, любили друг друга, молились, женились и умирали. Почему же я должен находить его бессмыслицей?

Король улыбнулся.

— Да потому, мой Леонид, — начал он и вдруг, неизвестно почему, запнулся и почувствовал, что ему нечего сказать. В самом деле, почему Ноттинг-Хилл обязательно должен был быть бессмыслицей? Почему? Ему почудилось, что почва ускользает у него из-под ног. Он почувствовал то, что чувствуют все люди, когда основные их принципы рушатся от одного беспощадного вопроса. Так постоянно чувствовал себя Баркер, когда король спрашивал его: «Какое вам дело до политики?»

Мысли короля беспорядочно разбегались; он никак не мог собрать их.

— Да потому, что все это смешно, — неуверенно сказал он.

— Скажите, — промолвил Адам, внезапно обращая к нему гневное свое лицо, — как, по-вашему, распятие на кресте было серьезным делом или нет?

— Гм… гм… — начал Оберон. — Признаюсь, я всегда полагал, что в нем имелись и некоторые серьезные стороны…

— Вы ошибаетесь, — с невероятной страстностью перебил его Вэйн. — Распятие на кресте комично. Распятие на кресте забавно до последней степени. Распятие на кресте— смешная, непристойная вариация сажания на кол, выдуманная специально для любителей погоготать — для рабов и мещан, для зубных врачей и мелких лавочников, как сказали бы вы. Уличные мальчишки Древнего Рима в шутку малевали кресты — ведь это все равно, что виселица — на заборах, а теперь они сияют над кровлями всех храмов мира. Я видел их! Неужели же я отступлю?

Король молчал.

Адам продолжал говорить; его голос гулко разносился по залу.

— Этот смех, этот тиранический смех — не такая уж большая сила, как вы думаете. Петр был распят на кресте — распят вниз головой. Что может быть смешнее почтенного старого апостола, висящего вниз головой? Разве это не в духе вашего современного юмора? А какой из всего этого толк? Вниз ли головой, вверх ли головой — Петр остался для человечества Петром. И вниз головой висит он по сей день над Европой, и миллионы людей все еще живут и дышат его учением.

Король Оберон поднялся на ноги.

— В ваших словах что-то есть, — сказал он. — Вы, я вижу, кое о чем думали, молодой человек.

— Я только чувствовал, сир, — ответил правитель. — Как и все люди, я родился на клочке земли, который я полюбил, потому что играл на нем ребенком; я полюбил то место, где я влюблялся и беседовал с друзьями ночи напролет, ночи, когда ко мне сходили боги. Эти крошечные садики, в которых мы шептали любовные слова! Эти улицы, по которым мы несли наших мертвых! Отчего им быть пошлыми? Отчего им быть абсурдом? Отчего же это смешно — говорить, что в почтовом ящике есть поэзия, — когда еще год тому назад я не мог видеть красный почтовый ящик на фоне желтого вечера, чтобы не почувствовать себя во власти некоего дивного чувства, смутного, непостижимого, но более сильного, чем все радости и все печали? Я не вижу ничего смешного в словах «величие Ноттинг-Хилла» — Ноттинг-Хилла, где тысячи бессмертных душ трепещут страхом и надеждой.

Оберон несколько секунд молча смахивал с рукава пылинки. Лицо его было серьезно и сосредоточенно; его выражение не имело ничего общего с той совиной торжественностью, которая была излюбленной его маской.

— Все это чрезвычайно сложно, — сказал он наконец. — Все это чертовски сложно. Я понимаю все, что вы хотите сказать. Я согласен с вами во всем, кроме одного: верней сказать, я согласился бы с вами, будь я достаточно молод, чтобы быть пророком и поэтом. Я чувствую, что вы во всем правы, но только до тех пор, пока вы не произносите слова «Ноттинг-Хилл». Тогда мне начинает казаться, что старый Адам просыпается с громовым хохотом и в пух и прах разбивает нового Адама — Адама Вэйна.