К тому же народ не только в настоящее время желает революции. Испокон веков не было, быть может, ни одного года, чтобы каждый народ не чувствовал потребность стряхнуть с себя иго аристократии и завоевать обратно свои естественные права. И, однако, как мало произошло революций в сравнении с числом революций, которых народ хотел осуществить! А среди предпринятых революций как мало окончившихся успехом! А среди последних как мало достигших своей цели и позже ловко использованных или просто сведенных на нет аристократией!
Мне не нужно называть ни революций, которые пытались совершить в течение последнего пятидесятилетия, ни ошибок и предательств, которые обусловили неудачу многих из них. Но я спрашиваю: когда народ обладал такою властью, какую он имел в 1789 г., когда он был господином положения?
И, однако, не был ли он вследствие раскола его вождей и, быть может, излишней поспешности обезоружен, изгнан отовсюду и почти задушен аристократией? Разве в силу недостатка единства и опытности он не дал после 9 термидора два раза вырвать у себя победу!
И какое зло причиняет народу всякая недоконченная — побежденная или неудавшаяся революция! Сколько зла принесли заговор Бабефа и попытка Гренельского лагеря! Сколько силы дали аристократии бунты, заговоры и покушения начиная с 1830 г.! Разве не утвердилось уже общее мнение, что аристократия желает и даже провоцирует насилия, которые ей почти всегда так же выгодны, как они гибельны для всего народа, даже когда они являются делом нескольких индивидов! И разве не составляет одну из величайших опасностей революционных времен то, что. немногие отдельные люди, — наиболее молодые и наиболее легкомысленные, как и наиболее рассудительные; наиболее безумные, как и наиболее благоразумные; самые порочные, как и самые преданные, — могут компрометировать народ, без его ведома и против его воли, ради своего честолюбия или своего тщеславия и жадности, не сознавая даже, что они ответственны за все зло, которое они приносят своей партии?
И поэтому повторяю, что в интересах самого народа я отвергаю насилие. Но если бы насилие увенчалось успехом, то не было ли бы справедливым принудить аристократию и богатых? — Нет, потому что насилие не необходимо. Богатые — такие же люди и наши братья, как и бедные; они составляют даже значительную и прекрасную часть человечества. Конечно, следует мешать им быть притеснителями, но их следует притеснять так же мало, как им позволять притеснять себя. Общность, придуманная с целью составить счастье всех людей, не должна начать с того, чтобы вызвать отчаяние у значительной их части. Мы не должны даже ненавидеть их, так как их предрассудки и недостатки являются следствием их плохого воспитания и плохого общественного строя в такой же мере, как недостатки и пороки бедных. Этот плохой строй — сатана, который в равной степени портит всех людей. Следует их всех избавить от него, а не сжигать, чтобы изгнать из них беса, как Иисус Христос явился в мир не для того, чтобы истребить богатых, а обратить их, проповедуя только уничтожение изобилия и нищеты. Одним словом, приносить богатых в жертву бедным следует так же мало, как бедных в жертву богатым, иначе вся жалость, всё сочувствие, вся справедливость, все добродетели, все усилия соединились бы против новых притеснителей в пользу новых притесняемых.
Стало быть, не следует ненавидеть эгоиста лавочника? — Вы можете питать отвращение к эгоизму и в особенности к его причине, но ничто не кажется мне менее резонным, менее справедливым и в особенности более неудачным, чем оскорблять многочисленный класс торговцев и фабрикантов или угрожать ему; ибо, каковы бы ни были их недостатки, эти недостатки являются неизбежным следствием общей организации и их особенного положения. Необходимость быть аккуратным в своих платежах, чтобы сохранить свою репутацию и свой кредит, боязнь быть обесчещенным вследствие банкротства, возросшие шансы потерь и разорения, невозможность рассчитывать на помощь других в случае несчастья, постоянные заботы и тревоги в связи с необходимостью платить по векселям в конце каждой недели или каждого месяца, опасения и страхи компаньона или жены (которая при этих условиях знает все дела своего мужа и удваивает его беспокойство и эгоизм, напоминая ему беспрестанно об интересах его детей) — все это соединяется вместе, чтобы сделать эгоистом купца, фабриканта или лавочника. Конечно, это несчастье, что он вообще так мало образован и так легковерен, и аристократии весьма нетрудно сделать из него свое орудие, напоминая ему постоянно о бунтах, грабеже и анархии. Но если он мало образован, то это не его вина; если он легковерен, то это следствие плохого воспитания; если он верит в планы грабежа, то естественно, что он их боится. Одним словом, влияние его положения до того непреодолимо, что, в общем, рабочий, тот самый, который больше всего кричит против лавочника, сейчас же усваивает себе его убеждения и обычаи, как только заводит лавочку.
Каким же образом можно убедить аристократию принять принцип общности? — Так же, как и Иисус Христос: проповедуя, устно и письменно, обсуждая, уговаривая, убеждая богатых и бедных, пока все — народ, избиратели, законодатели и правители — не признают принципа общности. Народу мало желать реформы и даже совершить революцию — нужно в первую очередь иметь систему, принципы, учение, политическую религию. Недостаточно называть себя гражданином, братом, демократом, республиканцем или коммунистом, — слова, которые агент-провокатор может произносить так же хорошо, как и всякий другой. Нужно быть твердо убежденным и твердо уверенным; нужно хорошо знать и хорошо понимать — и самый великий гений не сумеет сделать булавку, если он не учился этому ремеслу. Нужно, наконец, иметь решимость выполнить все свои обязанности вместе с желанием и волей осуществить все свои права.
Не только теперь народ совершает революции. Почему же так много революций кончилось неудачей? Не потому ли, что народ не усвоил себе определенного учения? Разве революции 1792, 1815, 1830 гг. не привели бы к совершенно иным результатам, если бы народ хорошо понимал все огромные преимущества общности? И если бы начиная с 1830 г. весь народ занимался единственно тем, что изучал бы и пропагандировал эту систему, то не подвинулись ли бы мы теперь бесконечно дальше?
Но разве не следует в первую очередь обратить богатых? — Без сомнения, и самое полезное было бы начать именно с них, потому что богатые и ученые располагают гораздо большим влиянием для обращения других богатых и даже бедных: сколько сторонников завоевали Ламеннэ и Ламартины, Аржансоны и Дюпоны де л'Эр для учения, апостолами которого они себя провозглашали!
Но можно ли надеяться, что богатые будут обращены? — Зачем сомневаться в этом? Разве нет богатых — образованных, справедливых, великодушных? Разве Ликурги, Агисы, Солоны, Гракхи, Томасы Моры, Сидней, Гельвеции, Мабли, Тюрго, Кондорсе и тысячи других не принадлежали к аристократическому и богатому классу? Разве во все времена аристократия не давала Лафайетов, Аржансонов и тысячи других блестящих исключений? Разве среди женщин и молодежи аристократии нашего времени не найдется ни одна душа, горящая священной любовью к человечеству?
За дело поэтому, за дело, все вы, богатые и бедные, признающие общность! Обсуждайте, проповедуйте, обращайте, пропагандируйте! Собирайте все мнения и все доводы, которые могут облегчить обращение других! Я начал, другие могут сделать лучше, чем я.
И никаких заговоров, никаких заговорщических обществ, всегда склонных к нетерпению и раздору! Никаких задних мыслей! Только обсуждение.
Не нужно даже частичных опытов общности, успех которых принесет мало добра, но неудача, почти несомненная, принесла бы очень много вреда. Одна только пропаганда, и всегда пропаганда, пока масса не примет принцип общности.
Но если аристократия никогда не захочет его принять? — Это невозможно! Если общность — химера, то уже одного обсуждения будет достаточно, чтобы осудить ее, и сам народ отвергнет ее и примет другую систему. Но если это учение есть сама истина, оно будет иметь многочисленных сторонников в народе, среди ученых, среди аристократии, и чем больше она их будет иметь, тем больше она будет завоевывать их каждый день, между тем как Англия и Америка будут каждый день делать новые завоевания для других народов, как и для себя самих. Будущее принадлежит общности одной лишь силой разума и истины. И как бы медленно общественное мнение ни добивалось своего торжества, оно всегда добьется его скорее и решительнее, чем это сделало бы насилие.
