Т а т ь я н а. То и видно. На вот, выпей (налила рюмку) для храбрости. Праздник-то все-таки твой. Мой по случаю.
И г о ш е в. Как это по случаю?
Т а т ь я н а. Могла бы и в другой день родиться.
И г о ш е в (убежденно). Не могла. Ты должна была родиться именно в этот день.
Т а т ь я н а. Это еще почему?
И г о ш е в. В другой день родилась бы другая Татьяна. Ту я не полюбил бы. За тебя. (Выпил.)
Т а т ь я н а. Доказал. Ну, стало быть, за нас обоих. Сушь-ка, а ведь ты опять с какой-то каверзой явился.
И г о ш е в. С чего ты взяла?
Т а т ь я н а. Что я, не знаю тебя, что ли? Я тебя, Сергей Саввич, как облупленного знаю. Вон сколько лет знакомы.
И г о ш е в. За что я люблю тебя больше всего, дак это за ум.
Т а т ь я н а. Ну, ума-то во мне не больше, чем во всякой другой женщине. А чутье есть. Чутье у меня звериное. Ну, так что у тебя за пазухой-то?
И г о ш е в. Вечером не сказал: торжество было… (Мнется.) Понимаешь…
Татьяна его поощряет.
Директором свинокомплекса назначили.
Т а т ь я н а. Комплекса? Так он же еще не достроен!
И г о ш е в. Достроить-то его рано или поздно достроят. Не в том закавыка, Таня. Его к маю задействовать хотят… на всю катушку.
Т а т ь я н а. Легко сказать! Хоть бы к Октябрьским! Тепла нет, оборудование раскомплектовано… И корма неизвестно как добывать и где. Своего-то комбикормового завода не построили.
И г о ш е в. Я приводил им все это. Николай Иванович и слушать не хочет. Игошев, говорит, вывернется.
Т а т ь я н а. Ну ладно. А я здесь при чем?
И г о ш е в. А я им в ответ: «Ладно, мол, вывернусь. Ежели главным зоотехником Татьяну Жилкину дадите».
Т а т ь я н а. Да не возьму я на себя такую обузу!
И г о ш е в. Они уверены, что возьмешь. И… я уверен. Ты же отчаянная, Таня.
Т а т ь я н а. На сей раз все вы промахнулись! Не возьму! На том и кончим. А теперь давай выпьем… за твое назначение.
Кто-то звезданул в окно камнем.
(Рассмеялась.) Ну вот, Анна Петровна начала боевые действия…
Слышится песня:
«Вот она, суровая жестокость,
Где весь смысл — страдания людей!
Режет серп тяжелые колосья,
Как под горло режут лебедей.
И потом их бережно, без злости,
Головами стелют по земле.
И цепами маленькие кости
Выбивают из живых телес».
Взрыв. Тишина. Жуткая, пронзительная тишина!.. Потом яростно взвыл ветер, и снова та же самая тишина. Глухо, как в небытии.
Г о л о с П е т р а. Ты пиши мне, сынок, пиши! Слов-то я не различаю. Оглох… Взрывником был… Что-то сталось после взрыва с перепонками… Врачи в ушах ковырялись. Да ежели пропал он, слух, дак его не в ушах искать надо. Теперь я как глухарь на току. Самого себя слушаю. И еще — тишину. Не звучит больше жизнь. Ничто не звучит. Тишь такая, что жутко становится. Говорят, солдаты после тяжких боев о затишье мечтают. Верю в это, Юра. Сам, однако, хотел бы еще разок взрывы услышать. А еще лучше — музыку. Не слышу. Ничего не слышу!.. Хор мой поет. А я только рты раззявленные вижу. Будто смеются надо мной товарищи мои. Громче, братцы, громче! Музыки дайте!
Слышится, как поет хор:
«Песни, песни, о чем вы кричите?
Иль вам нечего больше дать?
Голубого покоя нити
Я учусь в мои кудри вплетать.
Хорошо в эту лунную осень
Бродить по траве одному
И сбирать на дороге колосья
В обнищалую душу-суму…»
Музыки, братцы! Немножко музыки! Может, и впрямь они надо мной смеются? Но за что? За что? Что плохого им сделал? Я всегда был добрым и верным товарищем. Последним куском делился, последней цигаркой… Нет, нет! Не такой народ люди, чтобы глумиться над глухим! Я столько песен им перепел! На слова лучших поэтов российских! Любили они мои песни. Меня любили. Не могут, не должны они надо мной смеяться. Это жизнь посмеялась. Она проказница — жизнь! Ух, какая проказница! Все по-своему поворачивает. Когда-то думал: вот махну через всю страну, от одного рубежа к другому… Махнул… под конвоем. Мечта, можно сказать, исполнилась. Через решетку вагона столько чудес повидал: степь, тайгу, тундру… Велик этот мир, прекрасен! И если бы я стал сейчас помирать, сказал бы людям: «Любите его! Понимайте!» И ты люби, сынок. Но я тебе все это объясню при встрече. Срок-то мой кончился. Хор нынче для меня поет. Проводины устроили. Поет, а я не слышу.
Хор поет:
«Но равнинная синь не лечит.
Песни, песни, иль вам не стряхнуть?..
Золотистой метелкой вечер
Расчищает мой ровный путь».
Не слышу! Но все равно спасибо вам, братцы. Долго я ждал воли. А покидать вас под песню, которой не слышу, грустно. Прощайте, однако. Авось свидимся. Меня Валентин ждет. Вот тоже путешественник! Я под конвоем отмерил три лаптя по карте, он — своей волей. Твой дядя, сынок, святой человек. Его тут все зауважали. С его ли здоровьем, сынок, по моим следам тащиться? Дак нет, снялся и на твоей машине — ко мне. Сломалась она по дороге. Бросил где-то… Стоит сейчас на костыликах, ждет… Ребята его шибко зауважали.
Хор поет:
«И так радостен мне над пущей
Замирающий в ветре крик:
«Будь же холоден ты, живущий,
Как осеннее золото лип!»
Ах, если хоть одно словечко различить! Хоть одну-единственную нотку! Одну только! Единственную! Слышь, сынок! Я бы все свои песни отдал за эту нотку…
Т а т ь я н а, нарядно одетая, входит в избу. На груди орден. Она и довольна и чем-то озабочена. Кот подал голос.
Т а т ь я н а. Ну вот, Васька, пророк-то наш, Сергей-то Саввич, прав оказался: теперь у меня действительно все есть. (Тронула орден.) Видишь? И депутатом избрали. Что еще нужно-то? Выше головы счастлива. Люди завидуют. (Подходит к телевизору.) Щас как раз передача должна быть. Посмотрим, что ли? (Включает телевизор.)
Г о л о с д и к т о р а. А теперь предлагаем вашему вниманию очерк о главном зоотехнике Хорзовского свинокомплекса Татьяне Жилкиной.
На экране титры: «Современная женщина». Крупно — лицо Татьяны. Затем — Татьяна в поле. Татьяна на комплексе. У себя в рабочем кабинете. С кем-то спорит, листает книгу, делая выписки, выступает с трибуны. Она же на берегу реки весною.
Г о л о с д и к т о р а. Она из тех женщин, про которых поэт Некрасов сказал: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет…»
