– Я доверяю Асе, – произнесла она вслух. – Моя история потрясла ее. Я верю: если кто-то и может рассказать об этом всем так, как нужно, то именно моя подруга.

Доктор беспомощно развел руками.

– Боже, спаси нас от друзей. С врагами мы как-нибудь справимся сами.

Кинга улыбнулась, хотя глаза ее остались грустными, и попрощалась с доктором, не договариваясь о следующем визите. Она предчувствовала, что он ей уже не понадобится.

Ася проделала отличную работу, в этом она была уверена. Узнав наконец, где именно Кинга совершила свое преступление – в лесу близ Быдгоща, – она отправилась в сам Быдгощ, где люди, разумеется, помнили напряженные поиски закопанного живьем младенца.

– Его закопала собственная мать, представляете себе?!

– Для таких, как она, нет достаточного наказания ни в этом мире, ни в каком ином! Пулю в лоб! Пулю в лоб! Или закопать ее саму, как она закопала этого малыша, – что ж это за мать-то такая?!

– И представьте себе – а это интервью пойдет в какую-то газету, да? – представьте себе, суд ее оправдал! Она, мол, сумасшедшая! Сумасшедшая она или нет – надо было дать ей по голове лопатой, бросить в яму и все тут. Зачем обществу содержать убийцу?..

– Где она жила? Этого я вам точно не скажу, но знаю, что где-то в районе Смукалы.

И Ася отправилась «куда-то в район Смукалы». Там услужливые соседи, комментируя все случившееся примерно в таком же духе, как и их предшественники, показали ей заброшенный дом Кинги Круль, в девичестве Драбич.

– А вроде такая приличная семья была… И Кинга – такая милая, послушная девочка.

– В тихом омуте черти водятся! Кто бы мог подумать, что эта девица с невинным взглядом способна на такое преступление!

– А как долго мы искали этого ребенка! Двое суток прочесывали лес вместе с полицией и городской охраной. Заглядывали под каждый камень, под каждый пень…

– Жаль малышку, жаль… И Драбичей жаль. Ох и натерпелись они стыда из-за дочки… Целый месяц соседям на глаза не показывались, а потом уехали куда-то на другой конец Польши. Куда именно? Да кто их знает…

– Пани Новак слыхала, что они на почте свой новый адрес оставили – на случай, если из суда какое извещение придет. Вы же знаете, пани редактор, эта их дочка была привлечена к суду за убийство ребенка, но суд эту суку – простите, пани редактор, это я все от нервов, у меня до сих пор нервы шалят, как только об этом вспомню, – так вот, суд эту Кингу оправдал. Дескать, невменяемая.

– А по мне, она вполне вменяемая. Высшее образование получила. Какая же она невменяемая?

– Ну что, помог я вам немного? Вы же там напишите хорошо о нас, жителях Быдгоща!

– Весь город малютку искал. Весь город!

Но прежде чем писать о поисках Али Круль, Ася отправилась на почту и известным лишь ей способом раздобыла адрес родителей Кинги.

Дело в том, что у Иоанны Решки была своя миссия, которая не исчерпывалась написанием статьи и получением премии (и денежного вознаграждения). Асе хотелось помирить свою лучшую подругу с ее родителями. И два дня спустя она уже ехала на другой конец Польши, в окрестности Клодзко, где от людей и мира прятались Анна и Тадеуш Драбичи.

Конечно же, в первые минуты они со мной и разговаривать не хотели. «Без комментариев, без комментариев», – повторял отец Кинги, пытаясь вытолкать меня за дверь и закрыть ее за моей спиной.

Но я упряма: меня выталкивают за дверь, а я лезу в окно. К счастью, буквально в окно лезть не пришлось. Я просто села на ступеньки их лачуги и не сдвинулась с места, пока они сами, дабы не привлекать внимания любопытных соседей, не впустили меня.

– Чего вы хотите от нас? – усталым голосом спросил отец Кинги, открывая дверь. – Мы уже все рассказали. Что еще вы хотите услышать?

– Хочу, чтобы теперь вы меня послушали. Потом мы с вами поговорим, если захотите, а если нет – я просто уйду без единого слова. Согласны?

Разумеется, особого выбора у него не было: он ведь догадывался – и правильно, – что если я уйду, то снова усядусь на ступеньках и буду там торчать, пока они не выполнят моей просьбы. Поэтому он жестом пригласил меня в скромную гостиную, хотя «гостиная» – это слишком сильно сказано по отношению к темной комнатушке, соединенной с кухней.

Его жена печальным голосом спросила, что я предпочитаю – кофе или чай.

– Я предпочитаю, чтобы вы оба сели вот здесь, рядом со мной, и послушали вот эту запись.

Посреди стола, накрытого липкой клеенкой, я положила диктофон, а когда они со вздохом уселись – нажала на «воспроизведение».

Услышав первые слова исповеди Кинги, ее отец резко вскинул голову и подался всем телом назад; мать тихо вскрикнула и закрыла глаза руками.

– Вы собираетесь этим нас мучить? – спросил мужчина.

– Немного. Я хочу знать, что вы об этом скажете. Слушаем дальше?

Он подавленно кивнул.

И они, больше не перебивая ни словом, слушали запись до конца.

Вплоть до этого:

«– Опиши это. Запиши каждое мое слово. Быть может, моя история спасет хоть одну мать и хоть одного ребенка. Пускай смерть Алюси не будет напрасной. Опиши это.

– Так и сделаю».

Я выключила диктофон. Родители Кинги подняли на меня глаза, покрасневшие от слез. Я ждала, когда они успокоятся и… и, черт, спросят телефон своей дочери, чтобы услышать ее голос, спросить, как она себя чувствует, когда они могут к ней приехать и спокойно поговорить. Ведь они тоже виновны в смерти внучки – они же делали вид, будто с Кингой ничего особенного не происходит! Ведь именно ее мать, когда Кинга пыталась рассказать о демонах, пожиравших ее мозг, заткнула ей рот словами: «Что ты выдумываешь, детка? Какой Калининград?»

Это они – оба – не видели ничего странного в том, что Кинга боялась упустить ребенка из виду даже на секунду. Неужели они не чувствуют себя виноватыми? Не перед Алюсей, а именно перед Кингой?

Должно быть, у меня было странное выражение лица – я опять была несколько шокирована, на этот раз не то ограниченностью, не то черствостью этих людей; и тут заговорила мать Кинги:

– Если бы она тогда сказала, что не хочет этого ребенка… что не любит Алю, не может заботиться о ней… мы бы помогли. Мы бы взяли на себя заботу о малышке. Мы еще не старики, мы воспитали двоих детей, воспитали бы и третьего. Но она выдумывала какую-то несуразицу, чтобы оправдать себя, а потом… потом совершила то, что совершила. Отдала бы она Алю в приют на удочерение – и то было бы лучше, – закончила она дрожащим голосом и тихо заплакала.

И я вдруг осознала: из всего услышанного, из всей исповеди Кинги они так ничего и не поняли. Ровным счетом ничего!

– Вы бы взяли на себя заботу об Але? И защитили бы ее от русской мафии?! – заорала я в отчаянии.

Отец Кинги взглянул на меня как на сумасшедшую:

– Неужели вы поверили в этот бред насчет мафии? Никакой мафии не было.

– Была! В голове Кинги – была! И она была так же реальна, как вы оба, как Аля, как… весь остальной мир! Конечно, Кинга сошла с ума, это все породил ее воспаленный рассудок, но вы, ее родители, вы-то должны были это заметить! Она же пыталась рассказать вам! Она же пыталась…

Я вдруг потеряла надежду что-то объяснить им. Откинувшись на спинку стула, я потирала лицо руками. Если эти люди, которые были когда-то для Кинги самыми близкими, люди неглупые, не враждебные и не гоняющиеся за сенсациями, не понимают состояния Кинги даже сейчас, спустя годы, и даже выслушав ее исповедь, – поймут ли другие, совершенно чужие, те, кто прочтет статью?

Впервые с тех пор, как я взялась за «дело Кинги», я испытала страх. Засомневалась: а стоит ли, право же, рассказывать эту историю всей Польше? Не причиню ли я этим Кинге еще больший вред?