Около кордегардии я увидел разносчика Пинакля. Он разложил свой короб и бойко торговал лентами. Я постарался поскорее пройти, но он заметил меня и закричал:

– Эй, хромоногий, стой, стой! Иди же! Я тебе припас хорошенькую ленточку. Эта лента для счастливчиков.

Он махал черной лентой над своей головой, и я невольно побледнел. В это время из мэрии вышел кузнец Клипфель. Он вытащил № 8 и, увидев ленту, закричал:

– А, черная лента! Давай ее сюда! Все равно пропадать! – У него был зловещий вид, хотя он и смеялся. Его маленький братишка шел сзади и со слезами говорил:

– Нет, нет, не покупай черную.

Но Пинакль уже начал повязывать ему ленту; кузнец повторял не переставая:

– Вот что нам нужно теперь!.. Мы ведь все приговорены к смерти и должны носить по себе траур.

И вдруг он дико заорал:

– Да здравствует император!

Мы с трудом вошли в мэрию и пробрались по старой дубовой лестнице, по которой, как муравьи, сходили и входили люди. В большом зале наверху жандарм Кельц поддерживал порядок, насколько это было можно. A в соседней комнате выкликивали номера. Время от времени оттуда выходил рекрут, красный как рак, привязывая свой номерок к шляпе, и, опустив голову, брел через толпу, как бешеный бык, который хочет разбить рога о стену. Другие были, наоборот, бледны, как смерть.

Окна мэрии были раскрыты, и с улицы доносилась дикая музыка. Это было ужасно!

Я сжимал руку Катрин, и мы медленно двигались через толпу в залу, где супрефект, мэры и секретари, сидя на трибуне, выкрикивали громким голосом номера, словно оглашая судебный приговор. Да они и в самом деле были приговором.

Нам пришлось долго ждать. Когда меня вызвали, я был бледен, как полотно. Ничего не видя и не слыша, я подошел к урне и вынул жребий.

Супрефект крикнул:

– Номер семнадцатый!

Я молча пошел назад. Тетя и Катрин шли сзади. Когда мы вышли на площадь и я вздохнул свежим воздухом, то сообразил, что вытащил № 17.

Когда мы вернулись домой и дядюшка Гульден узнал мой номер, он был, по-видимому, несколько смущен.

– Да… Ну, это все равно… Все уйдут – надо пополнять потери. A для Жозефа этот номер ничего не значит. Я переговорю с мэром и комендантом. Мне нечего им врать – весь город знает, что Жозеф хромает. В спешке они могут этого и не заметить. Я поговорю с ними, вам нечего беспокоиться.

Тетя и Катрин вернулись домой, несколько ободренные этими словами. Но я не имел больше ни минуты покоя.

По установленному обычаю, очень скоро после жеребьевки начиналось освидетельствование новобранцев, a затем им указывали, куда отправляться. Император любил действовать быстро. Он не походил на тех зубодеров, которые, прежде чем вырвать зуб, долго смотрят вам в рот, показывают вам все свои щипцы и крючки и вызывают у вас судороги прежде, чем наконец примутся за дело.

Через три дня после жеребьевки начался медицинский осмотр.

Еще накануне дядюшка Гульден сходил к мэру и коменданту и, вернувшись, успокоил меня:

– Не беспокойся. Они знают, что ты хромой, и сказали, что таких не берут на службу.

Эти слова пролили бальзам на мое сердце. И я проспал ночь спокойно.

Когда я проснулся утром в день осмотра, меня снова охватил страх. Я вспомнил, сколько народу с физическими недостатками угнали в солдаты и как другие калечили себя и принимали всякие снадобья, чтобы обмануть докторов.

И я решил тоже придать себе вид похуже. Я слышал, что уксус вызывает боли в животе, и, надеясь, что он придаст мне изможденный вид, выпил целую бутылочку уксуса, которую нашел в буфете. Затем я оделся и пошел к дядюшке Мельхиору. Уксус давал о себе знать, и я думал, что бледен, как полотно, но дядюшка Мельхиор, увидев меня, закричал:

– Что с тобой, Жозеф! Ты красен, как рак!

Я глянул в зеркало и увидел, что я покраснел от носа до ушей.

– Теперь я пропал! У меня совсем цветущий вид! Это все из-за уксуса!

– Какого уксуса?

Я рассказал ему про свою проделку, и он пожурил меня.

Тетя, встретив меня на улице, тоже нашла, что у меня очень бодрый и веселый вид. Щеки мои горели. Уксус, очевидно, поддерживал мои силы.

Ни слова не говоря, я пробрался в зал. Там уже человек двадцать пять подверглись медицинскому осмотру и столько же, потупившись, ждали своей очереди.

Жандарм Кельц ходил взад и вперед по комнате и, заметив меня, воскликнул с изумлением:

– Добро пожаловать! Наконец-то нашелся хотя бы один человек, который рад военной службе. Его глаза так и горят жаждой славы.

Только он произнес этот комплимент, как меня вызвали на осмотр.

– Жозеф Берта!

Я вошел, вовсю хромая. За столом сидели полукругом супрефект и мэры. Секретарь сидел за особым столом. В углу при помощи жандарма одевался новобранец. Его волосы сбились на лоб, шея была обнажена и рот раскрыт. У него был вид человека, которого собираются вешать. Посреди комнаты стояли два доктора. Увидев меня, они сказали:

– Разденься.

Я разделся. Рубашку снял с меня жандарм. Все посмотрели в мою сторону.

– Вот здоровый парень! – воскликнул супрефект.

Слова эти меня рассердили, но я все-таки очень вежливо заметил:

– Но ведь я хромаю, господин супрефект!

Доктора осмотрели меня. Доктор из госпиталя (ему, очевидно, говорил про меня комендант) отметил:

– Левая нога немного коротка.

– Ну, зато она крепка! – сказал другой. – Сложение вообще хорошее. Кашляни!

Я кашлянул как можно слабее, но он все-таки остался доволен.

– Ты посмотри на цвет лица – вот что называется полнокровный малый!

Тогда я сказал, что выпил уксуса.

– Раз ты любишь уксус, значит, у тебя хороший желудок.

– Да ведь я же хромой! – с отчаяньем закричал я.

– Да, – сказал мэр, – он хромой от рождения. Я уверен, что этот парень не вынесет дороги и отстанет на втором переходе.

– Левая нога слишком коротка, – повторил доктор.

Я думал, что теперь я спасен, но вдруг супрефект спросил:

– Твое имя Жозеф Берта?

– Да, господин супрефект.

– Ну, так слушайте, господа.

Он вынул из кармана и прочел письмо, где говорилось, как мы с Пинаклем поспорили, кто скорее дойдет до Саверна и вернется обратно, и как я прошел этот путь в три часа и выиграл пари.

Увы, это было правдой! Этот негодяй Пинакль всегда дразнил меня хромоногим, и я держал с ним пари. Весь свет знал, что я выиграл его, и не мог отпереться.

– Это решает дело, – сказал доктор и, обернувшись к секретарю, заметил: – годен!

Я был в отчаянии. Кто-то помог мне одеться. Я не знаю, как я вышел. На лестнице Катрин схватила меня за руки и спросила, что случилось. Я зарыдал в ответ. Я бы упал, если бы тетя Гредель не поддержала меня.

Мы пошли через площадь. Катрин и я плакали, как дети. На рынке, в углу мы поцеловались.

Тетя Гредель кричала:

– Ах, разбойники! Они принялись теперь за хромых. Всех им подавай! Скоро они и за нас возьмутся.

Когда мы вошли к дядюшке Мельхиору, он, видя, в каком мы состоянии, спросил:

– Что случилось?

Я не имел силы ответить. Обливаясь слезами, я бросился в кресло. Катрин села рядом и обняла меня.

– Эти негодяи забрали его в солдаты! – сказала тетя.

– Не может быть!

У старика затряслись руки. Тетя Гредель кричала, все более и более воодушевляясь:

– Неужели не настанет новой революции! Неужели еще долго будут править нами эти разбойники!

– Полно, полно, успокойтесь, – говорил старик, – ради бога, не кричите так громко. Жозеф, расскажи-ка толком, как все случилось.

Всхлипывая, я описал все, что произошло. Тетя Гредель стала снова советовать мне бежать.

– Вы даете ему дурной совет, – сказал старик. – Я не люблю войны ради славы, но теперь мы должны защищать нашу страну от неприятелей. На нас наступают русские, пруссаки с ними в союзе, австрийцы ждут только случая, чтобы сесть нам на шею. Если мы не станем теперь воевать, нас покорят чужеземцы.